Статьи

Возвращаясь в отчий дом, Яаков-авину вынужден встретиться с Эсавом. Готовясь к этому, отнюдь не приятному событию, он совершает несколько важных, глубоко осмысленных, выверенных действий, в которых — корни деяний его праведных потомков! Из них всех обратим наше внимание на один замысел праотца Яакова, который реализовался вопреки его желания, причем имел, как сейчас попробуем доказать, очень серьезные последствия.

Начнем с того, как это  объясняют мудрецы. Наш праотец прекрасно понимал,что ему никак не удастся общаться с «братом» один на один. То есть, Эсав обязательно захочет «взглянуть» на его жен и детей (Тем более, что одна из них была обещана ему). Поэтому, чтобы «насытить» любопытство злодея, он поставил впереди жен, бывших служанок, с их мальчиками, потом Лею с сыновьями, и, наконец, беременную Рахель с Йосефом! Запомним: дети — за матерями…

Откуда мы узнаем, что Яаков-авину понимает: Эсавом движет не одно лишь любопытство? Из поступка Йосефа, тогда единственного сына его любимой жены Рахели.

Его тетушки  и сводные братья знакомятся с Эсавом в той последовательности, которую определил им их отец: сначала матери, а потом сыновья. Такой порядок установлен отцом, его слово, как говорится, закон, и кому придет в голову что-то изменять? Оказалось, что пришло — его любимому Йосефу. Любимчик ослушался отца! И поклонился «дяде» раньше матери! Об этом свидетельствует Тора: «Подошли рабыни, они и их дети, и поклонились. Также Лея подошла со своими детьми и поклонилась, а потом подошел Йосеф и Рахель и поклонились.» (Берешит, 33:6-7).

Мидраш «Берешит Раба» примерно так объясняет поступок Йосефа:

Когда братья «мирно» беседовали подошли к ним жены и дети Яакова, чтобы, как было задумано главой семьи, поклониться Эсаву. Эсав увидел всех, кроме Рахели,  ибо Йосеф встал перед ней во весь рост, чтобы Эсав ее не увидел.

«Кто знает, что на уме у этого нечестивца, обладателя злого глаза, — подумал Йосеф. — Я не дам ему смотреть на мать, и не хочу, чтобы она его видела. Она беременна и, не дай Б-г, от неожиданного испуга  у нее будут какие-нибудь неприятности».

Как видим, любимым сыном Яакова движет желание уберечь свою мать от дурного глаза Эсава…

Но это — вопреки желания отца уберечь его, любимого сына от дурного глаза Эсава! Поэтому поставлен он отцом позади всех, чтобы спрятать Йосефа не только от сглаза, но от ненависти, и желания убить продолжателя Яакова, единственного из всех сыновей, который может Эсава победить!

Вспомним мидраш, повестующий о диалоге нашего праотца с Лаваном. Когда Рахель рожает своего первенца, Яаков сообщает тестю о своем желании возвратиться сейчас на родину, в отчий дом. И на логичный вопрос вопрос тестя » почему именно сейчас за столько лет?», — отвечает, что родился у него тот сын, который может победить Эсава, и теперь ему, Яакову, нечего бояться брата!

Поэтому прячет он Йосефа (свое тайное «ядерное» оружие), понятно, не только от сглаза Эсава. Потому что, пока Йосеф еще мальчик, и не сейчас время сражаться со злодеем! И нет смысла открывать нечестивцу возможности и потенциальные силы племянника… Но поступок любимого Йосефа-праведника «путает» все его планы! И у поступка есть свои, как положительные, так и отрицательные последствия. Скажем о положительном: Йосеф хочет уберечь мать от дурного глаза. За это — над его потомками не властвует аин а-ра! Теперь — об отрицательном: Эсав, вопреки желания Яакова понимает, кто ему поклонился перед своей матерью! И смотрит на него  так, что племянничку «обеспечены» и угроза жизни, и страшный галут. (Понятно, что были еще и другие причины, по которым братья продают Йосефа в рабство).

И вновь — о положительном: праведный Йосеф впервые проявил особое отношение к ближнему на уровне  «месерут нефеш» — самопожертвования. И с этого поступка начинается и всю его жизнь продолжается совершенствование в таком значимом  качестве характера, унаследованном им от прадеда Авраама.

Всегда в еврейском народе были и будут, среди потомков Авраама-авину, праведники, которые жертвовали собой для других. Именно таким и был наш незабвенный учитель — рав Ицхак Зильбер.

Вот пример из его жизни:

ИСТОРИЯ МОЕГО АРЕСТА

«Двух учительских зарплат, что получали мы с женой, на жизнь не хватало. Постоянно приходилось в конце месяца занимать. Как-то перед Песах я занял у знакомого пять рублей. Близился Шавуот (между Песах и Шавуот — пятьдесят дней), а я все не мог отдать долг. Меня это очень угнетало. Тут пришел счет за свет, жена дала мне пять рублей, и я отправился платить. По дороге я решил, что лучше нам пожить какое-то время без света, но вернуть долг…

С этого момента и закрутилось… Я вдруг вспомнил, что еще раньше одолжил пять рублей у другого человека, и поехал отдавать ему. В трамвае я подумал: тот, кто дал в долг позже, может обидеться, а этот, который раньше, наверно, нет. Я сошел на полпути с трамвая и пошел к тому, кто мог обидеться…

Дверь мне открыл …милиционер. Впустить — впустил, а выпустить — не выпускает. В квартире все вверх дном, полно милиции — идет обыск. Меня повели ко мне домой. А у меня под кроватью лежал сверток с облигациями Государственного займа…

Тут, по-видимому, требуется объяснение.

Займы, когда государство берет в долг деньги у своих граждан (только сейчас заметил, что в истории моего ареста все завязано вокруг займа и долга!), практикуются в разных странах. Облигация — вроде расписки государства аимодавцам. В ней указаны срок возврата и проценты, с которыми сумма будет возвращена.

Практиковалась такая система и в Советском Союзе. Но заем “по-советски” представлял собой хитрый трюк. Во-первых, облигации приобретались принудительно, а не добровольно, ежегодно — на сумму месячного заработка. Уклониться от этого было нельзя. Во-вторых, погашение займа, то есть возврат денег, предстоял в неопределенном будущем.

Правда, для утешения владельцев время от времени облигации ”разыгрывались” как бы в лотерею. Кто-то, случалось, и выигрывал.

И возврат, и выигрыш были сомнительны, а люди постоянно нуждались. Поэтому они старались продать ”принудительные” облигации, пусть даже дешевле стоимости. Но торговать облигациями закон запрещал.

Облигации принес мне и попросил спрятать один знакомый — пенсионер Моше Народович. Пенсии на жизнь не хватало, и он из каких-то своих расчетов скупил по дешевке большое количество облигаций, но держать у себя боялся. У меня же, он был уверен, искать не станут:

—    Если что случится и все-таки найдут, скажешь, что это мои, — и написал на одной облигации свою фамилию.

Жена была против:

—    Ицхак, я боюсь!

—    Чего ты боишься? — успокаивал я. — Мы же ничем таким не занимаемся, у нас искать не будут.

Естественно, при обыске эти облигации тут же нашли. Когда спросили, чьи они, я сказал — мои. Думал, Народович — человек пожилой, ему арест перенести труднее. А я как-нибудь выкручусь: учитель все-таки, и репутация у меня неплохая.

Меня арестовали. Было это как раз накануне Шавуот.

Следующий обыск произвели ночью (дети проснулись, расплакались). Жена, предвидя его, сожгла все, что ей казалось подозрительным. Так пропало много дорогих для нас, а может, и не только для нас, фотографий и писем.

Началось следствие. Каждый раз перед допросом меня ставили в маленькую, как телефонная будка, камеру. Спустя несколько минут я уже чувствовал, что задыхаюсь, вот-вот умру… В последний миг меня оттуда выволакивали и вели к следователю. (Потом о таких пытках я читал у Солженицына.)

Полшю имя следователя — Старовер. Он кричал на меня:

—    Нет угла, где торгуют облигациями, которого бы я не знал! И тебя там ни разу не видел! Признавайся, чьи они?

Я отвечал:

—    Мои.

Допросы были мучительные. Недаром говорят заключенные: полчаса у Следователя — как год в лагере. Когда меня привели на допрос в первый раз, там сидело человек пять. Заговорили они вовсе не об облигациях:

—    Мы знаем, ты человек верующий. Объясни нам, что это за Б-г такой. У русских он один, у татар — другой, у евреев — третий. И все говорят, что их Б-г — самый правильный. И вообще — как можно в него верить? Вот мы боремся с религией, закрываем церкви и синагоги. Что же он не вступится, если он есть? Где же он?

А потом и вовсе сменили тон:

—    Знаешь что? Мы сейчас не следователи. Просто люди, товарищи. Сидим разговариваем, никому ничего докладывать не собираемся. Докажи нам, что есть Б-г!

Я задумался: говорить или нет? Я чувствовал какой-то подвох. Вдруг они собираются использовать мои слова против меня? Ведь это очень может быть! Что облигации? Облигации — ерунда! Ну, осудят на пару лет. А вот если добавить обвинение в ”религиозной пропаганде”, дело станет посерьезней.

Один следователь, еврей, не задавал никаких вопросов, а сидел молча, но как-то напряженно. По лицу я понял, что ему трудно видеть эту игру. Внезапно он вмешался:

—    Знаете, товарищи, мы его не изменим и он нас тоже менять не хочет. Давайте говорить о деле, — и прервал ”дружескую” беседу.

Только тогда я осознал, насколько это было опасно.

Прошло время. Как-то меня вызывают на допрос к этому следователю, Пиндрус его фамилия. Он говорил со мной очень доброжелательно, спросил, чем можно помочь. Я сказал:

— Жена сидит без копейки, а мне в школе положена зарплата. Дайте указание, чтобы ей быстрее выдали деньги.

И он это сделал.

Народович услышал, что меня взяли, пришел в милицию и заявил, что это его облигации, полагая, что меня сразу отпустят. Но вышло только хуже: меня не отпустили, а его посадили, да еще и оформили дело как ”групповое преступление”, а за это, сами понимаете, полагался больший срок.

Потом был суд. Год пятьдесят первый — самое время сталинских репрессий и антисемитских кампаний, так что свое я получил. Отсидел я два года и вышел по амнистии…»

Отсидеть два года, спасая другого еврея?!