Статьи

В голодные годы войны, как вспоминал рав Ицхак Зильбер (זצל), от жизни  на одном хлебе и воде у него начался фурункулез. Сколько он ни лечился, ничего не помогало. Кто-то посоветовал ему поесть сливочного масла. С неимоверным трудом раву Ицхаку удалось достать пятьдесят граммов масла. И когда он его съел, все сразу прошло. Рав сделал поучительный вывод: «Еда была не просто пищей, а лекарством«.

Давайте тоже сделаем вывод по отношению к ману — удивительной еде, которой удостоились евреи Поколения  Пустыни в заслугу Моше-рабейну. Обратим внимание на то, что они получили ман после того, как «восстали» на Всевышнего, заявив, что отсутствие хлеба приведет их к гибели. Об этом было сказано Моше и  Аарону. Руководители народа — праведные братья взмолились Б-гу с просьбой открыть им волю Небес по отношению к плачу евреев об отсутствии хлеба. Братья удостоились ответа, который им было предписано сообщить евреям. «Ашем услышал ваши жалобы, — сказали они. — Кто мы, что вы на нас жалуетесь? Ваши жалобы направлены не против нас, а против самого Ашема. Он удовлетворит вашу просьбу о хлебе, потому что хлеб является насущной необходимостью.

В действительности, Творец приготовил эту чудесную пищу для сынов Израиля уже в Эрев шаббат Шести Дней Творения.

И я не знаю, почему он дал им ман только после ропота и жалобы на отсутствие хлеба?!

Утром, когда сыны Израиля проснулись, они увидели, что Всевышний приготовил для них хлеб самым чудодейственным образом: пока они спали, северный ветер очистил пустыню от грязи и пыли. Затем прошел дождь, омывший землю. После этого с небес снизошла роса и покрыла землю, превратив ее в огромный блестящий и искрящийся стол. Небесный хлеб, теплый и готовый к еде, выпал на этот слой росы, а сверху на него выпал второй слой росы, прикрывший его, дабы он остался чистым и его не испортили насекомые. Небесный хлеб был круглым и белым, а вкус его сладким и приятным. Он обладал также чудесным ароматом. Хлеб окружил лагерь, поднявшись на большую высоту. Когда утром сыны Израиля заметили новую пищу, они спрашивали друг друга: «Ман у, что это?» Отсюда и название — ман. И у этой удивительной, чудесной пищи было назначение не только насыщать евреев, но и обучать их заповедям, укреплять в вере!

Это была скорее духовная пища, чем физическая; человек усваивал ее полностью, без остатка.  Младенцам ее вкус напоминал молоко, молодым людям, она напоминала хлеб, старикам — казалась похожей на мед. Кроме того, ман приобретал тот вкус, о котором мечтал евший его человек. Если кто-то ел ман и ему приходила мысль: «Хотел бы я поесть жареную курицу», — то ман у него во рту сразу приобретал вкус жареной курицы.

Каждый глава семьи получил указание собирать ман ежедневно, по порции на человека. Однако сколько бы человек ни собрал, когда измеряли собранное, всегда оказывалась ровно порция.

Хотя ман всегда был готов, когда его ели праведники, и не нужно было его молоть или печь, менее достойные должны были его печь, а грешники — сначала размолоть, а потом испечь, чтобы получить съедобную пищу.

Согласно мнению Раши, ман сыпался с неба в таком виде, что его могли есть все, но если люди хотели, он приобретал вкус молотого зерна или печеной пищи.

Всевышний открыл Моше и Аарону: Он сделает так, что хлеб посыпется с Небес. С помощью Небесного хлеба Он будет ежедневно испытывать евреев, чтобы проверить, как они исполняют Его мицвот. Если евреи не будут их выполнять, то на следующий день хлеб не упадет с Небес. В Эрев Шаббат нужно будет собирать хлеба вдвое больше, чтобы соблюсти Шаббат.                (Мидраш «Шмот Раба»)

 Отсюда учим связь мана с шаббатом. Так как исполнять эту важную заповедь начали с запрета собирать небесный хлеб в седьмой день недели. С тех пор у евреев особое трепетное, бережное, теплое отношение к шаббату.

Проверено: когда наши враги и ненавистники хотели лишить нас Торы и еврейства, — они, в первую очередь, посягали на шаббат! Но, как видим, безрезультатно. Потому что за шаббат евреи всегда сражались, рискуя жизнью. Одним из таких великих евреев бы и наш рав Ицхах Зильбер. С раннего  детства — и до последних дней  жизни он сражался за шаббат. В доказательство — несколько ярких эпизодов его жизни:

ПОД ОДНОЙ КРЫШЕЙ С АМАЛЕКОМ

Итак, центральная комната нашей коммуналки была клубом евсековцев. Они неизменно толпились там по субботам и праздникам — не случайно, видимо, их разместили рядом с семьей раввина. Помню, пришел я домой в пятницу вечером (шаббат уже наступил) и хотел пройти к себе в комнату. Один из этих евреев останавливает меня, сует мне, одиннадцатилетнему мальчишке, спички и говорит: — А ну-ка зажги, не то побью!

Я не зажег, вырвался как-то и убежал. И это у себя дома!

РАБОТА

С четырнадцати лет я начал работать. По закону подросткам полагался сокращенный — шести -, а не восьмичасовой рабочий день. Я нашел место, где меня согласны были принять с тем, чтобы я в субботу не работал. За это я обязался работать не с восьми до двух, как следовало бы, но с восьми утра до восьми вечера — по двенадцать часов в день, шестьдесят часов в неделю вместо тридцати шести. В полседьмого утра я старался уже быть в синагоге, молился, потом учил Гемару, потом отправлялся на работу. Я чинил примусы, керосинки, патефоны, велосипеды. Дело я осваивал старательно и стал рабочим что надо: я слесарь шестого разряда, прошу не шутить!

Из тех времен помнится мне один странный случай. Три дня не выходил я на работу: Рош-а-Шана пришелся на четверг и пятницу, а потом наступила суббота. В воскресенье (мы по воскресеньям работали) только собрался идти, мама говорит: — Не пущу.

Обыкновенно она меня поторапливала, а тут…

—    Почему, мама?

—    Сердце чувствует: не надо сегодня ходить.

Я разволновался:

—    Я три дня пропустил. И так все время грозятся уволить!

Но мама настояла на своем. Я остался дома. И избежал большой беды. А, может, и гибели.

В тот день в мастерской случился пожар. Сгорело все: здание, оборудование, принесенные в ремонт вещи. А я начальника боялся пуще огня: боялся потерять работу. Пошли он меня в горящий дом — я бы не посмел отказаться…

Я проработал в мастерской три года, с тридцать первого по тридцать четвертый. В тридцать четвертом году, после убийства Кирова, которое Сталин, сам же его организовавший, использовал, чтобы развязать репрессии, не работать в субботу стало невозможно. Все кругом проявляли отчаянную бдительность: интересовались, кто мои родители, пытались уговорить, что надо работать в субботу, убеждали, что все, чему меня учат дома, неверно, что вокруг кипит новая жизнь, а я держусь за старое, и т.д. Меня уговаривали четыре недели, но все четыре субботы я на работу не выходил. И с понедельника меня уволили. Мне было семнадцать лет…

Мои университеты

ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЕ КУРСЫ

Изо дня в день знакомые и соседи твердили моему отцу:

—    Ребе, что вытворяет ваш сын? Его поведение и для вас опасно! Ну, неделю он не будет работать в субботу, ну — месяц! Но нельзя же всю жизнь прожить, как на войне! И что из него выйдет? Сейчас, когда ему шестнадцать-семнадцать лет, он мог бы еще учиться и стать инженером, врачом. Но он нигде не учится. Что с ним будет? Простой рабочий тоже должен работать в субботу.

Родители молчали. Мир вокруг становился все мрачнее. Сначала закрыли миквэ, потом шохетам запретили резать мясо, так что людям оставалось либо полностью отказаться от мяса, либо есть трефное. Некоторые выдержали, некоторые — нет. А дети, повзрослев, уже не колеблясь покупали и приносили домой трефное. Потом, в тридцатом году, закрыли синагогу…

Помню, мы с отцом (кажется, это было еще до закрытия синагоги — году в двадцать восьмом — двадцать девятом, я был еще мальчишкой) шли с молитвы со старым шохетом реб Исроэлем, и взрослые уже не впервые вели между собой такой разговор:

—    В этот Иом-Кипур еще был миньян. А вот соберется ли миньян лет через двадцать?

Шохет сомневался: — Нет, пожалуй.

Отец задумался: — Если найдется кто-нибудь, чтобы организовал, то соберется.

Взрослым, даже твердо верующим, в те дни казалось, что все кончено. Но я, мальчишка, был уверен, что все будет в порядке. Я решил запомнить этот разговор и посмотреть, что будет. И запомнил. Смотрю: пятнадцать лет прошло — миньян есть, двадцать лет прошло — миньян есть, и еще больше людей, чем прежде…

А сейчас, посмотрите, что происходит! Еврейство расцветает.

Соседи в какой-то степени были правы: куда бы я ни шел устраиваться — везде в субботу надо было работать. Пытался я стать фотографом, часовщиком — везде рабочая суббота. Даже в охранники хотел податься — тоже нельзя: надо в субботу топить печи и отвечать на телефонные звонки. Так я и маялся без работы. Наконец мать, благословенна ее память, предложила: ”Попробуй где-нибудь учиться. Будешь в субботу слушать, а писать не будешь”.

Я нашел подготовительные курсы для желающих поступить в вуз. Курсы эти были организованы при Химико-технологическом институте оборонной промышленности. Институт серьезный, и прием на курсы серьезный…

УНИВЕРСИТЕТ

Как случилось, что я окончил университет, хотя поступал в Химико-технологический институт? Дело в том, что, проучившись год, я убедился — инженеру-химику не избежать проблем с субботой…

Уже в институте лабораторные работы, как нарочно, приходились на субботу. А ведь в таких работах что ни действие — то нарушение: и электроприборы надо включать, и химические опыты проводить, и записи вести…

Выход, однако, нашелся. Поскольку одну тему давали на двоих студентов, я всю практическую сторону опытов сваливал на напарника, а сам морочил голову руководителю лаборатории, засыпая его теоретическими вопросами и не прикасаясь к приборам.

Я настолько вошел в роль дотошного исследователя, что преподаватель как-то спросил:

—    Слушайте, а почему я никогда не вижу вашего напарника? Ему что — все ясно?

Преподаватель решил, что мои расспросы объясняются исключительным прилежанием. Представляете себе?

Разумеется, остальную неделю я добросовестно занимался, наверстывая что можно, но все больше сознавал, что эта специальность не для меня. Я решил уйти.

Не желая терять год, я попробовал поступить сразу на второй курс физико-математического факультета Казанского университета. Мне предложили сдать шесть специальных предметов, которые я никогда прежде не учил, и, кроме того, экзамен по русскому языку.

В числе прочих был экзамен по физике, который принимал крупный ученый-физик Евгений Константинович Завойский. Пройти весь материал я не успел. Но удача не оставляла меня. Экзаменатор задал вопрос как раз из того, что я прочел. Все последующие темы были мне совершенно не знакомы. А меня больше ни о чем и не спросили.

То же повторилось на экзамене по аналитической геометрии — экзаменатор вышел, и я нашел в учебнике образец решения моей задачи. К следующему экзамену я успел подготовиться неплохо, только в одном месте не смог разобраться. Кого я ни спрашивал — никто не знал ответа. Мне задали именно этот вопрос — и, уже отвечая, я догадался, в чем там дело.

Так, Благословен Всевышний, я был принят на второй курс и, уже располагая согласием университета, стал хлопотать о переводе из института. Это тоже потребовало немалых усилий — из Института оборонной промышленности просто так не отпускали. Тем не менее получилось.

СУББОТЫ В УНИВЕРСИТЕТЕ

Если в году пятьдесят две субботы, то сколько раз в жизни я должен был изобрести повод не работать в этот день? Причем так исхитриться, чтобы это не бросалось в глаза!

В университете я дальше ближайшей субботы не загадывал, разрабатывал прием только на одну субботу. Я так и просил: ”Рибоно шель олам, Властелин мира, не поминай мне мои грехи и дай мне возможность соблюсти эту субботу”. Почему я не просил больше? Трудности надо преодолевать по одной, нельзя громоздить перед собой гору испытаний. До следующей субботы, может случиться, — не дай Б-г! — меня не станет, или — дай Б-г! — Машиах придет.

У меня был целый набор уловок, позволявших избежать нарушения шаббата. Я мазал, например, пальцы йодом и перевязывал руку: вызовут к доске — я нетрудоспособен. Понятно, что каждую субботу так не сделаешь, но раз в месяц — можно. Другой способ я построил на том, что дружил со слабыми студентами и помогал им в математике, а потому в аудитории сидел с ними рядом. И вот, когда на субботу выпадала письменная работа, я ”случайно” забывал принести тетрадь и на вопрос преподавателя: ”А вы почему не решаете?” — отвечал: ”Мы вместе”. Преподаватель был доволен, что я помогаю слабому.

А то вдруг — контрольная в субботу. Я моментально начинаю страдать от зубной боли и отпрашиваюсь в поликлинику. Врач справку может и не дать, но на этот час я выкрутился. И так каждый раз.

Я уже упоминал о Евгении Константиновиче Завойском, известном исследователе парамагнитного резонанса, — он преподавал в университете физику. Мы были знакомы. И вот в субботу он читал большую лекцию на факультете. Слушало его человек двести, не меньше. Я как раз сидел возле выключателя. Время зимнее, в три часа смеркается. Лектор просит: ”Зильбер, включите, пожалуйста, свет”. Я притворяюсь, что не слышу. Через пять минут он повторяет свою просьбу. И в третий раз! А я — не слышу, и все. На мое счастье, какая-то девушка подбежала и включила свет.

Я обычно хорошо ориентировался в учебном материале и никогда не отказывался выйти к доске. Но вот однажды преподаватель механики профессор Николай Гурьевич Четаев вызвал меня к доске в субботу. Я сказал, что не готов. Он меня ”подбодрил”: ”Ничего, я вам помогу”. Я тупо отказывался. Четыре раза в течение занятия он пробовал извлечь меня к доске, но я так и не вышел. Приятного, сами понимаете, мало. К тому же смущало, что профессор может обидеться. Но он не обиделся.

Пришлось как-то бороться и с собственной высокой успеваемостью. Из-за нее меня хотели сделать ленинским стипендиатом, а я боялся, если мой портрет появится на Доске почета, я стану заметнее, труднее будет соблюдать шаббат. Поэтому я специально старался получить отметку пониже.

Один случай запомнился как действительно жуткий. Все студенты были комсомольцами. Отказаться от вступления в комсомол было небезопасно. Ко мне постоянно с этим приставали, а я отговаривался, мол, еще не готов, еще не всего Ленина знаю, не всего Маркса, и тому подобное. Так и дотянул до пятого курса.

Но вот уже близятся выпускные экзамены, а я все еще не комсомолец! Недопустимая вещь! Парторг факультета Голованов подошел ко мне с этим вопросом сам. Я и ему отвечаю: ”Я еще не готов, готовлюсь”.

Дело было в пятницу вечером. Вдруг всех зовут на собрание, поговорить об организации госэкзаменов. Обычный ритуал: выбирают председателя, потом секретаря… Голованов предлагает: секретарем — Зильбера. У меня сердце екнуло: ”Догадался, что ли? То о комсомоле говорит, то в секретари предлагает! Хочет принудить писать в шаббат?” Пробую отказаться — не выходит. Но если сейчас все обнаружится, меня выгонят из университета…

Начинается собрание. Я сижу. Люди выступают, вносят предложения по графику экзаменов: такую-то группу — в такой-то день, в такие-то часы. Я внимательно слушаю, стараюсь запомнить. Один студент, Генка Изотов, забеспокоился:

—    Что же ты не пишешь?

—    Подожди, еще запишу.

Через пять минут опять:

—    Ну что же ты не пишешь? Мы же забудем! — не вытерпел и сам стал записывать.

У меня камень с души свалился. Раз он пишет, все в порядке.

Вечером на исходе субботы я пошел к нему домой и все переписал. Обошлось…

(Продолжение следует)