Статьи

Недельная глава «Эмор» вновь напоминает евреям о святости шаббата: «Шесть дней будет делаться ремесло, а в седьмой день шаббат, нареченная святой, никакого ремесла не делайте, шаббат это Г-споду во всех обиталищах ваших (Ваикра, 23:3). За всю тысячелетнюю историю еврейского народа многие из многих, храня шаббат, удостоились увидеть благоволение Небес к тем, кто проявлял месирут нефеш (самопожертвование) в исполнении этой уникальной заповеди Торы. Предлагаю рассказ об одном из таких евреев:

«Когда закончилась вторая мировая война, в Польше оставалось немного спасшихся евреев. Коммунисты, стоявшие у власти, перекрыли границу и не давали им уехать из Польши в страну Израиля. Спустя четыре года, проход открылся, и многие из спасшихся поспешили двинуться в сторону Святой Земли.

Один из них рассказывал: по пути в Израиль мы прибыли накануне шаббата в Венецию — портовый город в Италии. Утром в шаббат оказались на месте, где останавливались итальянские торговцы со своими разнообразными товарами. Это были вещи, которые в Польше не купишь. Торговля началась, и многие из евреев в самый разгар шаббата бросились суетливо покупать все, что попадалось им под руку. А я молча стоял в стороне и думал с огорчением: «Шаббат! Сегодня же шаббат во всем мире…»

Наибольшим спросом пользовались яблоки. Их продавали в ящиках по 5 килограмм. Многие пассажиры покупали по несколько ящиков с целью продать их в Израиле, где мы должны были оказаться уже через несколько дней.

Некоторые из жалости предлагали мне деньги взаймы, но я отвечал, что шаббат не нарушу ни за какое богатство в мире, с надеждой повлиять и на них. Но ко мне никто не прислушался…

Когда шаббат закончился, нам было сказано переносить вещи на корабль «Галила», стоявший в порту. За три часа он заполнился так, что не оставалось места. Становилось тесно, и капитан приказал пассажирам перенести свой багаж в трюм — все, кроме личных вещей.

Спать мы ложились с блаженным чувством. Слава Б-гу, — возвращаемся домой! Однако, проснувшись утром, мы были удивлены, увидев себя не в открытом море, а на том же месте, где и вчера. Выяснилось, что из-за некой задержки корабль отплывет лишь в середине дня.

Спустя некоторое время, вновь появились торговцы. Слух о том, что корабль задерживается, быстро облетел окрестности. Купцы не замедлили явиться и снова разложили товары. Я поспешил вооружиться деньгами и спустился в порт. Меня ожидал приятный сюрприз: покупателей было мало — ведь деньги большинства из них были израсходованы накануне. Так как спроса на яблоки уже не было, они резко упали в цене. Я купил много ящиков. В моем распоряжении было время выбирать самые лучшие яблоки. Никто не торопил, торговля шла чинно и спокойно.

Через короткое время корабль отправился в путь. Я держал яблоки в своей каюте и в течение всего путешествия следил за их состоянием. Смотрел, чтобы к ним попадал чистый воздух, и чтобы они хранились в нормальном состоянии.

В пятницу после полудня мы, с Б-жьей помощью, прибыли в Хайфу, а на утро в воскресенье пришли торговцы, желавшие купить у вновь прибывших их товары. Багаж выгрузили из корабельного трюма, и когда его доставили хозяевам, у них потемнело в глазах: часть яблок сгнила, другие выглядели словно на огне поджаренные. Ни одно яблоко не осталось съедобным.

Пораженным хозяевам не оставалось ничего, кроме как выбросить их на помойку. Мои же яблоки радовали глаз. Они были свежими и блестящими. Ясное дело, мне удалось продать их по хорошей цене, а полученная прибыль помогла моей семье устроиться на Святой Земле». (Оцарот)

Наш незабвенный учитель, рав Ицхак Зильбер (זצל), также отличался трепетным отношением к шаббату. Мы уже говорили об этом. Добавим еще несколько историй из его жизни, связанных с этой заповедью:

ТРУДОУСТРОЙСТВО

( В Ташкенте — Й.С) у меня не было документов, чтобы официально устроиться на работу. Но Кругляк устроил меня в автотранспортную контору. Я должен был три раза в неделю с шести вечера до шести утра стоять и записывать номера прибывших машин и время прибытия.

Я сразу же договорился с одним узбеком, что буду платить ему три рубля с тем, чтобы в пятницу он задерживался на два часа. Это позволяло мне являться позже — в этот день недели я добирался туда пешком. Записывать номера машин я в этот день не мог и заучивал их наизусть. Наутро я должен был сообщить секретарше номера всех пятнадцати-шестнадцати машин и время, когда они прибыли!

Однажды по просьбе узбека я заплатил ему за три недели вперед, а он меня подвел. Меня уволили за прогул.

Меня устроили в строительную контору к одному корейцу. Я отдавал ползарплаты, чтобы в субботу не работать. Работал я, пока начальник не попался на фальшивых ведомостях: он оформлял на работу несуществующих людей и получал за них зарплату. Я немедленно уволился, чтобы не угодить в это дело.

Какое-то время я работал в неофициальной переплетной мастерской. Она ютилась в помещении какой-то другой организации, и мы приходили туда по ночам, когда ”нормальные” работники уже уходили домой. Как-то все закончили работу и ушли, а я остался прочесть вечернюю молитву. Вдруг входит охранник:

־    Что ты тут делаешь?

Я ему показываю на рот — не могу, мол, говорить. Он ушел. Спустя несколько дней, когда все пришли за зарплатой, он спрашивает:

—    А где ваш немой?

Потом я попал в картонажный цех, где начальником был еврей Окс, бывший прокурор. Я работал у него гораздо больше восьми положенных часов, таскал тяжелые рулоны бумаги, весом в пятьдесят килограммов. В субботу я приходил, но не работал, и за это отдавал ему три четверти зарплаты: вместо двухсот сорока рублей получал шестьдесят.

В конце каждой недели Окс начинал меня запугивать, надеялся — уступлю:

—    Я думал, как-нибудь вытерплю твою ”субботу”, но — не могу. Абрашкин из профкома недоволен.

Я тут же пишу заявление: ”Прошу освободить по собственному желанию”.

Он машет рукой:

—    Ладно, поглядим еще немного.

И так — каждую неделю.

Как-то Окс поругался с напарником, а зло сорвал на мне: выдал не шестьдесят рублей, а сорок. Я спрашиваю:

—    В чем дело?

—    Ни в чем. Вот так, и все.

А деньги нужны были позарез. Надо было отправить больного сына в санаторий. Деньги на билет я в последнюю минуту все же достал. Но оставим это.

НЕОБЫЧНЫЙ ЦЕХ

Так я перепробовал много мест, пока наконец хабадник Мендл Горелик не устроил меня на работу в организованный им цех. Впервые за много лет я спокойно вздохнул. Проработал там вплоть до отъезда, сюда же со временем привел сына и дочку.

Горелик нашел бывалого гебиста, Александра Дмитриевича Юдина. Когда-то Юдин состоял в личной охране Сталина (чуть ли не во время Ялтинской конференции) и даже был советским шпионом в Нью-Йорке. Но так как любил выпить, не удержался на той работе, хотя был еще не старый, лет сорока.

Горелик ему предложил:

— Есть у меня пятнадцать человек, люди честные, одна проблема — в субботу мы на работу выйдем, но работать не будем. Получишь половину нашей зарплаты и сможешь хоть купаться в водке. Согласен быть начальником, выписывать ведомости?

Юдин согласился, да еще устроил туда жену и тещу. Как они делились, не знаю, но я получал свои сто двадцать рублей.

Работа состояла в том, чтобы обезжиривать большие алюминиевые пластины, опуская их в ванну с раствором едкого натра, а потом делать на них надписи.

Все бы хорошо, но работа была настолько вредная, что Советская власть, которая на деньги не щедра, бесплатно давала нам три литра сгущенного (!) молока в месяц, килограмм сливочного масла и газированную воду. Когда я начал там работать, у меня иногда на улице, на ходу, закрывались глаза и я ни с того ни с сего засыпал — это от отравления парами. Поэтому я часто опаздывал на работу. К тому же меня вечно что-то задерживало. Однажды, например, утром в синагоге мне сказали, что в морге лежит тело еврея, попавшего под трамвай. Родственников у него нет, и его собираются хоронить на нееврейском кладбище. Я побежал в морг, представился родственником покойного и договорился, что его похоронят на еврейском кладбище. Потом побежал условиться об организации похорон. На работу я, естественно, опоздал.

В таких случаях наш профорг Семка Горелик, сын Мендла, выносил мне на улицу рабочий халат. Я надевал его и заходил в цех, будто вышел на минутку.

Семка вообще покрывал меня во всем. Впервые за много лет я стал завтракать. Помню, как я изумил жену, явившись домой на завтрак после утренней молитвы:

—    Что стряслось?!

Обычно я уходил на шахарит да так и бегал потом полдня голодный. Но теперь у меня началась райская жизнь, Семка прощал мне мои постоянные опоздания.

Мы помогли Ицхаку устроиться в цех металлографии, где я сама работала. Ответственный там был Горелик. Он поначалу не хотел брать Ицхака к себе: знал, что тот — человек ”общественный ”, и, где бы он ни появился, вокруг него собираются люди, а Горелик не хотел привлекать внимание властей к своему цеху.

Он сказал:

—    Я не могу взять человека, у меня нет места.

Я возразила:

—    Тогда возьмите его на мое место, мне же легче устроиться, чем ему.

Он не мог от меня отвертеться и согласился:

—    Я ею возьму, но учтите — под вашу ответственность.

Со временем стало очевидно, что Ицхак работает лучше всех, другие, случалось, работали с прохладцей, а он всегда спешил и прекрасно работал. Очень трудоспособный и очень добросовестный человек. Он делал больше всех и одновременно рассказывал и учил… Все поражались: они никогда не видели такого человека, чтобы все умел.

Начальник потом приходил ко мне:

—    Елизавета Яковлевна, большое спасибо вам за этого человека!

Говорю:

—    Вот видите? А сколько вы меня мучили, не хотели оформлять?

(Из рассказа Лизы Кругляк)

Торопясь начать работу, я не надевал маску и перчатки, что укреплению здоровья, конечно, не способствовало. Мне хотелось побольше сделать, чтобы урвать еще и время для учебы.

О какой учебе я говорю?

А мы там в цехе не просто работали, мы там жили. Я предложил моим товарищам потихоньку съедать наши бутерброды на час раньше обеденного перерыва, не отрываясь от работы, чтобы потом, когда наше нееврейское начальство уйдет на обед домой или в столовую, с часу до двух дня, а в пятницу — чуть пораньше —  учить мишнает. Так мы и сделали.

Беда с равом Ицхаком: он никогда ничего ”не знает”. Спросишь его о каком-то законе, а он говорит: ”Надо посмотреть в книгу”. Он четко знает, какую сефер (книгу) взять и в каком месте открыть. Если он открыл, то это будет точно нужное место, вперед или назад не более чем на одну страничку, и он точно знает  —    внизу слева или вверху справа… Но он — ”ничего не знает”!

Из рассказа Владимира Кругляка

Сидели и занимались группой в пятнадцать-семнадцать человек. Помню, в пятницу кто-то заметил: никогда не имел я такого удовольствия — накануне субботы учиться (люди, соблюдающие субботу, знают: в это время дома всегда стоит дым коромыслом — идет бурная подготовка).

В субботу мы приходили в цех, но не работали.

Видимо, кто-то донес об этом властям, и в одну из суббот к нам нагрянула комиссия. Увидев в дверях инспекторов, мы попросили жену Юдина (она, как я уже говорил, тоже работала в цехе) взять нашатырный спирт и тихонечко разлить во всех комнатах.

Проверяющие, как только вошли, схватились за нос: ^,,Ой, как они тут работают, как они терпят? Надо им, добавить за вредность”. С этим обнадеживающим выводом они тут же удрали, но никто, конечно, ничего нам не добавил.

Однажды в субботу пришли раздавать зарплату. Мы все разбежались: не объяснять же, что деньги мы в субботу получить не можем и расписаться в их получении — тоже. Цех стоял на берегу Комсомольского озера, и мы все спрятались в лодках.

Юдин с ума сходит, не понимает, в чем дело: он пригласил людей получить зарплату — и все исчезли! Он оказался в глупом положении и страшно возмущался, когда мы вернулись: ״Ну, не работаете вы в субботу, но деньги-то получить можете?” Никак он понять не мог нашей логики.

Но один случай мог окончиться для всех печально. Юдин, кроме своей семьи, временно, на два месяца, устроил в цех своего дружка из КГБ Ивана Кирилловича Лебедева, его жену и дочь. На этот срок он назначил Лебедева кем-то вроде управляющего производством.

Минули два месяца, дружок и говорит:

—    Никуда я не уйду, я тут начальник!

Юдин утверждает:

—    Нет, я!

А Лебедев свое:

—    Я!

И накатал донос, о чем мы и знать не знали.

До этого момента Лебедев был такой вежливый, корректный, доброжелательный, что я даже думал, глядя на него: вот у кого надо учиться с людьми разговаривать! Пусть бы евреи такие были! Он производил прекрасное впечатление, я бы за него головой поручился. А тут вдруг приходит в цех большая комиссия и читает нам его заявление:

”Я отказываюсь возглавлять производство в сложившейся обстановке. В цеху работают одни сионисты и религиозники. Привожу факты: такого-то и такого-то (названы дни Рош-а—Шана, когда цех два дня был закрыт) отсутствовали на работе… — и идут все имена. — Сколько я ни борюсь с этими религиозниками и сионистами, ничего не помогает. Все они хотят уехать в Израиль. Работать с этими сионистами невозможно. Наведите порядок”.

Недурное заявленьице, а?

Комиссия спрашивает:

—    Товарищи, вы где находитесь — в Советском Союзе или в Америке? Что тут происходит?

Вопрос, конечно, для начальства стандартный, но в шестидесятые годы — более чем серьезный. Я уже говорил: тогда за спекуляцию — расстреливали! А тут — махинации с религиозным ”уклоном”! Как мы выпутались, не постигаю. Б-г помог.

В цехе работал сын Менделя Горелика, Семка, он же, как я уже говорил, — профорг. Семка спас положение. Увидев, что Юдин с дружком поссорились, он сразу сообразил, к чему это может привести. У Семки была гениальная голова. И он подготовился…

В холь а-моэд (полупраздничные дни) Суккот еврейский закон предписывает не работать. За известными исключениями — можно сделать то, что окажется невосполнимым, если вы этого сейчас не сделаете. Например, записать номер телефона или — когда вы учите Тору — записать ”двар Тора”, чтобы не забылось. Поэтому я настаивал: в холь а-моэд работать только в том случае, если явится высокое начальство. Но в Советском Союзе, как известно, хозяйство было плановым, и каждому предприятию сверху предписывался определенный объем работ на определенный срок. Как же выполнить план? Понятное дело — ночами после праздника и в воскресные дни. Так мы и поступали два раза в году: после Суккот и Песах приходили в воскресенье и работали. Помню, как я прибежал в цех вечером, сразу после Симхат-Тора.

Сейчас Семка решил этим воспользоваться. Он подошел к охраннику и говорит:

—    Ты подтвердишь, что мы приходили работать в воскресенье?

Тот отвечает:

—    Как же, помню — вы приходили тогда-то и тогда-то.

—    Подтвердишь?

—    Подтвержу.

И мы с Семкой незаметно вернулись в цех.

Кончились обвинительные речи, комиссия обращается к Семке:

—    Что скажет профорг?

Семка выходит и заводит не спеша:

—    Цех старается выполнить план. Многие из нас ради этого выходят на работу по воскресеньям…

Он разворачивает солидный лист и начинает читать:

—    Зильбер работал в такой-то день и в такой-то (если я там был лишних два-три дня, он записал за мной шесть-семь). Такой-то товарищ — в такие-то дни…

И указывает для всех нас разные воскресенья (чтобы не получилось, что все почему-то выходили на дополнительную работу одновременно). В полугодии воскресных дней достаточно — на всех хватило.

Он читал свой список не меньше получаса, и комиссия заскучала. Слушать ей уже не хотелось. А Семка фантазировал дальше:

—    Этим товарищам полагаются отгулы. Я на это не пошел, мне внеочередные отпуска ни к чему — мне надо, чтобы производство работало. Отгулов никто не получил. Так о чем разговор? Но — печатные машины давно нуждались в ремонте, и, когда мы выполнили месячный план, я счел удобным пригласить мастеров (он действительно пригласил кого-то. — И.З.). Мастера занимались ремонтом тогда-то (он назвал дни Рош-а-Шана). Вот почему люди в эти дни не работали.

Семка перевел дух и повторил:

—    Так что я вообще не понимаю: о чем тут говорить?

Комиссия спрашивает:

—    Иван Кириллович, что же вы писали? Ведь все законно.

—    Да, — говорит Иван Кириллович, — с виду все законно. Но одну вещь я вам твердо могу сказать: попробуйте, свяжите этих людей и бейте их, чтобы они работали в субботу, — не будут.

—    Но это другой вопрос. Мы говорим о том, что здесь у вас написано. Что вы можете сказать по этому поводу?

Тот не знал, что ответить.

Вот и полагайся после этого на личное впечатление! Сдержанный, спокойный, честный. Вот вам и честный! А я ему еще лекарства доставал в свое время!

Сразу после этого Лебедев простудился, рот у него скривило набок, и он поспешно уволился. И люди сказали: Б-г его наказал за то, что он ”зацепил” евреев…

ПОЖАР В СУББОТУ

Как-то в субботу у меня загорелся холодильник. Не знаю, что там загорелось, но в любом случае в субботу ничего сделать нельзя. А холодильник и шумит, и горит, и дымит. Сбежались соседи, советуют вызвать пожарных, а я молчу. Ну да, молчу. А что особенного? Чем меньше говоришь, тем лучше. И ничего не предпринимаю. Это же не опасно для жизни, верно? Так они сами вызвали пожарных, и те потушили…

ПОСЛЕДНИЙ ШАБбАТ В РОССИИ

Последнюю субботу в России мне не забыть. Мы провели ее в малаховской синагоге. Там собрались несколько евреев. В этот раз не я разбирал с людьми недельную главу, а Хавочка. Ей было десять с половиной, чуть больше. За столом сидели семь-восемь взрослых, и она читала Хумаш, объясняла и переводила, и все правильно, мне не пришлось поправлять. Знаете, как на них это подействовало? Это было в феврале семьдесят второго года.

В воскресенье мы улетели.

На прощанье московские таможенники пожелали нам счастливого пути и удачи.

Мы уже сидели в самолете, а мама все говорила, что нас не выпустят, арестуют, схватят.

И в Вене мама все еще не верила, что мы уедем. Ночь мы провели в замке Шинау (перевалочный пункт Сохнута в Вене). Утром в аэропорту мужчин и женщин разделили для проверки. Нас обыскали. Подходят автобусы, чтобы отвезти к самолету, а папы и Венчика нет… В первый и, надеюсь, в последний раз со мной случилась истерика…

Потом пришли папа и Бенчик… за нами прислали новый автобус…

Когда я ехал в Израиль, я думал, здесь нет такого, чтобы намеренно не слушаться Торы и работать в субботу. Я знал, что здесь ”свобода”, но не представлял себе, насколько ”широкая”. Чтобы были школы, где почти ничему еврейскому не учат и люди не знают ”Шма Исраэль” и Десяти заповедей, — этого я не ожидал. Так чем же они евреи? Они, конечно, дети евреев. Но еврейство — это убеждения, это мицвот…

Приехали мы во вторник, а в субботу иду я по улице и вижу: кто-то подходит к машине и собирается ехать. Я ему говорю:

—    Слиха, а-йом шабат! (Простите, сегодня суббота!)

А он мне:

—    Аз ма? (Ну и что?)

Я допускал, что кто-то дома нарушает шаббат, курит, но на улице?! Мне захотелось, поверьте, бежать в посольство и ехать назад, в Россию.

Сердце говорит: ”Бежать!” А разум: ”Ты в Эрец-Исраэль”.

И разум победил.

Рассказывает р. Авраам Коэн

ТОВАРИЩ

Он не раз приводил историю своей поездки в Наарию. Рассказ звучал примерно так:

— Как-то пришлось мне быть в Наарии. А там люди — очень далекие…

Я шел по улице в субботу и встретил человека с папироской в зубах. Говорю ему: «Товарищ! Неловко как-то, сегодня же Шаббат… вы же еврей…» И тот бросил. И так встретились мне десять человек. Все без исключения бросили свои папироски!

Кто-то из учеников загорелся:

— Рав Ицхак, так что, нам тоже надо замечания делать? Они же не слушаются, так можно и по морде схлопотать?

Рав Ицхак едва заметно усмехнулся, промолчал и незаметно перевел разговор на другую тему. Он всегда очень точно взвешивал каждое слово, стараясь предусмотреть результат, к которому приведет сказанное.

Он говорил:

— Если ты знаешь, что тебя не послушают, то и не надо говорит…

Или:

— А зачем ты это сказал? В чем польза?

Рассказывает р. Хаим Шаул

НЕУДОБНО

Он говорил:

— И не воспитывать, и не делать замечаний, и не делать ничего неприятного. В лагере, знаешь, какие случаи были? Вот один вылил бочку с водой мне на ноги — и за что? Я только спросил — «Зачем?» И пожалел, что спросил, и имел много неприятностей из-за этого.

Но в Шаббат он не проходил мимо, если кто-то курил. Он подходил к человеку и умел в мягкой форме, не обидев, сказать:

— Шаббат шалом. Сегодня суббота, не стоит курить. Неудобно…

Там, где по Торе надо было сделать замечание, он не пропускал.

Был один человек, я его послал к Раву и еще подтасовал — как будто по другому вопросу, — там были вещи, которые не очень-то приятно было слышать… И рав Ицхак ему, конечно, все сказал… А тот вышел довольный, счастливый.

Это рав Зильбер — он был знатоком человеческого сердца.