Статьи

Тора учит нас в главе «Реэ«: «Смотри, я полагаю пред вами сегодня благословение и проклятие» (11:26). И на этом слове «смотри» (ראה), преднамеренно мною выделенном, — огромная смысловая нагрузка. Нам предписано смотреть на  «благословение и проклятие»?! Понятно, что «ничего не понятно» если «идти по пшату«. На что же нас призывают смотреть?  Прочитал с десяток комментарий, и не нашел, чтобы кто-то, комментируя этот стих обратил наше внимание на «смотри». В основном все сосредотачиваются на благословениях и проклятиях. Отсюда вывод, что к слову, с которого начинается наша недельная глава, относятся как к «обращению», вроде «послушай» (внемли, обрати внимание, сосредоточься). Правда, рав Гирш видит «смотри» в другом аспекте: «Смотри! Это слово помечает конец вводного обзора и переход к своду законов, предназначенных для поколения, готовящегося овладеть Землей». И еще, размышления рава Л. Кацина, также, косвенно касаются этого слова: «Почему в первом слове «смотри» Тора обращается к одному человеку, а продолжает повествование во множественном числе? Для того, чтобы каждый испытал чувство ответственности за коллектив, за всю общину, за весь народ, объясняет Кли Йакар, рав Шломо Эфраим из Лунжиц (1550 — 1619).

Захотелось поделиться своей попыткой объяснить «смотри» в другом аспекте. Для начала попробовал отыскать корень этого «смотри» и нашел в книге «Берешит«: «И увидела (ותרא) женщина, что хорошо дерево для еды, и что оно вожделенно для глаз» (таава лэ энаим) (3:6).  И за этим «увидела женщина» впервые проявляется дурное побуждение, которое вместе с нами, потомками Адама и Хавы, после того, как они отведали «запретный плод», — уже 5780 лет! Я преднамеренно выделил последнее словосочетания этого стиха, чтобы подчеркнуть связь того, как мы смотрим, с нашим неизбежным выбором: благословение  или проклятие?! Чтобы не быть голословным приведу несколько примеров из книги рава Шалома Аруша «Завет мой — мир»: » Рабби Велв Хешин, объясняя строку из книги «Зоар«, говорил, что  глаза подобны двери, через которую в человека входит дурное начало. Что бы  человек  ни увидел, он неизбежно об этом размышляет, так как увиденное остается в памяти. И эти воспоминания формируют его мысли, как достойные, так и недостойные!»

И еще: » Написано в святом Зоѓаре, что основное испытание человека в этом мире — это противостояние страсти к блуду. В то же время мы знаем, что главное — это вера. Получается, что одно зависит от другого. Прелюбодеяние происходит из-за глаз, поэтому, отвернувшись от греха, можно обрести совершенную веру. Человек знает, что у мира есть Хозяин, а сам он — такое же творение, как и другие существа, для которых сотворен мир. Поэтому он избегает смотреть на то, что ему не принадлежит, ибо не подобает поступать так сотворенному существу. А тот, кто поднимает глаза, называется высокомерным, так как думает, что хозяин мира — он сам и все принадлежит ему. Поэтому он смотрит и желает, чтобы все женщины принадлежали ему. Рабби Нахман пишет,  что из-за этого происходит смерть сердца. Царь Давид, мир праху его, несколько раз употребляет слово «всегда», и все эти выражения связаны друг с другом. В одном из них: «А я всегда с Тобой»  говорится о единении с Господом; в другом: «Глаза мои всегда — к Господу» — о чистоте взгляда. Одно связано с другим, ведь чтобы удостоиться постоянно пребывать с Творцом, нужно прежде всего закрыть глаза. И наоборот, защитить свои глаза — в духовном смысле — можно лишь посредством единения с Всевышним, поскольку может случиться, что человек физически закрывает глаза, но блуждает глазами разума, то есть мыслями, воображая целый мир страстей. Поэтому лишь когда мысль его, то есть внутренний взор, обращен на Господа, можно сказать, что он бережет глаза свои. Тогда он соблюдает и сказанное в третьем стихе: «Представляю Господа пред собой всегда…»

«Рабби Нахман объяснял, что достойные мысли являются проявлением доброго начала, а недостойные — проявлением  дурного начала. Поэтому очень важно чем человек «загружает» глаза, мозг и сердце! Но в большинстве своем люди обычно не особенно размышляют над тем, куда смотреть и что разглядывать и чаще всего смотрят туда, куда «глаза глядят». И это не безопасно! Так как не оберегающий свой взор утрачивает всякую способность прилепиться  ко Всевышнему… И это чревато печальными последствиями…»

Я решил больше не продолжать с примерами, потому что эта тема достойна более глубокого изучения, понятно, не в рамках статьи на недельную главу. Но еще один аспект «смотри» хочу затронуть, чтобы показать как на нем построил свое кредо рав Ицхак Зильбер (זצל)…

Когда дети, взрослея, смотрят на окружающий их мир, то пытаются определить свое место в нем, хотят осознать как, куда и с кем продвигаться, как совершенствоваться, где учиться, кого брать в учителя и друзья… чего опасаться, чему радоваться, чем дорожить, к чему стремиться! И важно для них какими авторитетными им будут видеться родители, насколько станут их наставниками и помощниками, а также, примером для подражания.

Рав Ицхак Зильбер прекрасно понимал, что ему нужно будет противопоставить «красной машине коммунизма», которая штамповала советских людей, даже из детей, родителей, которых  с их верой и убеждениями, в эту машину запихнуть было не реально! И это он выучил у своего дедушки, который, благословляя маленького внука Ицхака «… чтобы тот остался евреем… «, прекрасно понимал, что ему пожелать в первую очередь! Он рассказал об этом в своей книге:

«К этому времени относится чудом сохранившееся последнее письмо ко мне моего деда рава Мойше-Мишл-Шмуэля Шапиро,- написанное в двадцать восьмом году (это к нему в Литву я так неудачно пытался уехать). Он пишет:

”Мой дорогой внук Ицхак-Иосеф! Мы с бабушкой очень озабочены тем, что вы живете в ”холодном климате”. И все наши молитвы Б-гу о том, чтобы ты остался верующим евреем, знающим Тору…”

Плюс отец рава Ицхака помог ему стать таким евреем, о котором писал дедушка Шапиро:

«Я не знаю другого отца, которому сын был бы столь обязан знаниями, как я — моему отцу, благословенна его память. Это отец учил меня ”алеф-бейт” (еврейскому алфавиту), дал мне знание Танаха (Пятикнижия, Пророков, Писаний), учил со мной ”Шулхан арух” (свод еврейских законов), Мишну, Гемару (составные части Талмуда).

Как отцу это удалось — ума не приложу, но я ни одного часа не учился в школе. При советских порядках и законе об обязательном начальном образовании —  это просто чудо. Чтобы я мог общаться на равных с ребятами, отец какое-то время нанимал для меня частных учителей, которые немного занимались со мной по школьной программе математикой, физикой и русским языком. В основном и этими предметами он занимался со мной сам (как и когда отец приобрел эти знания, мне неизвестно, но такое и не спрашивают о талмид-хахаме — человеке, умеющем учиться; он сделал это ради меня, только бы не отдавать меня в школу).

Отец всегда брал меня с собой в синагогу. В шесть лет я уже знал назубок все молитвы и молился наизусть…»

Так же он поступил со своими детьми. Которые видели, что их родители готовы на все, чтобы остаться, в условиях коммунизма, верующими евреями. Он в этом преуспел! Вот тому свидетельства:

СНОВА ДОМА

Рядом с входной дверью у нас было занавешенное окошко. Когда дети оставались дома одни, то, выполняя мамин наказ, смотрели из-за занавески: если свои — открывали, если незнакомые — не открывали.

Мне пришлось основательно потоптаться перед дверью. Брат с сестрой разошлись во мнениях: шестилетняя Сара говорила, что это папа, а четырехлетний Бенцион считал, что это чужой дядя. ”Нельзя открывать чужим людям”, — твердил он. В конце концов Сара мне открыла.

СЫН

Я расстался с Бенционом, когда ему не было двух лет, и очень переживал в лагере, что ему уже четыре, а он еще не начал учиться: по еврейскому обычаю мальчики начинают учиться, когда им исполняется три года.

Отец в лагере пытался выстругивать из дерева буквы еврейского алфавита, чтобы меня учить, — все-таки какое-то началоI Товарищи по заключению увещевали его: ”Еще успеешь его научить. Что ты торопишься тут, за решеткой?”

Из рассказа рава Бенциона

Теперь, дома, мне хотелось поскорее восполнить пропавший год. Я стал учить с Бенционом алфавит, Хумаш, а в семь лет — Гемару.

Когда сыну исполнилось восемь, я стал искать школу, где бы ”не замечали” его пропусков в субботу. Нашел. И мы всей семьей молились, чтобы его туда приняли. С учительницей все было договорено (благодаря дочери Клейнермана, как я уже рассказывал). Но директор? Но гороно? Детям полагалось учиться в школах по месту жительства, а мы мало того, что просились не в свой район, так еще хотели попасть сразу в третий класс, где преподавала ”наша” учительница, Мария Яковлевна Розой. Читать и считать по-русски Бенцион умел, а вот писать — нет. Но Марию Яковлевну это не пугало.

Я пошел в школу в восемь лет, а не в семь, как полагалось, потому что со всеми детьми у нас в семье старались тянуть хотя бы год. Отец нашел мне двух учительниц: одну — во втором классе, но в школе на другом конце города, и одну — в школе поближе, но в третьем классе, и спросил: ”Что ты выбираешь?” Я ответил: |Поближе”.

Помню, как мы читали ”Теилим” перед тем, как идти к директору.

Из рассказа рава Бенциона

Мы обратились к директору школы с просьбой принять ”развитого любознательного мальчика” сразу в третий класс. Директор проверил Бенциона. Как сейчас помню, Бенциона попросили умножить одиннадцать на одиннадцать, и он с этим справился. А согласие учительницы принять мальчика к себе в класс довершило дело. Мы пошли в гороно, и там решение утвердили.

ДЕТИ В ШКОЛЕ

В субботу дети, естественно, в школу не ходили. К сожалению, для Сары подходящую школу поблизости найти не удалось — посещать один класс с Бенцион ом она, естественно, не могла: очень уж бросалось бы в глаза совместное отсутствие в субботу брата и сестры. Девочке приходилось нелегко — она ездила на занятия через весь город, с пересадкой.

Все, что связано с субботой, мы тщательно продумывали. В зимние пятницы, когда уроки кончались уже после захода солнца, Бенцион, чтобы не возвращаться домой с портфелем, в предпоследнюю перемену относил портфель к женщине, жившей по соседству со школой. Рано утром в понедельник он портфель забирал, чтобы до уроков приготовить домашнее задание. Как поступала Сара, не помню: она была уже большая девочка и знала, что делать.

В начальной школе Сара училась в первую смену, и у нее проблем с субботой не было.

Из рассказа рава Бенциона

Я учил детей не выделяться в классе, быть как все, не говорить ”этого я не ем”, “того я не делаю”. Учил поддерживать со всеми хорошие отношения: не ссориться, не драться, не спорить. Учил так из моральных соображений прежде всего, но и из тактических — тоже. И обе причины детям объяснял.

Как-то, придя в школу, я увидел имя Сары на школьной Доске почета. Я побежал к учительнице: — Лучше Саре не высовываться…

Учительница (кстати, побывав несколько лет назад в Казани, я с ней встретился) снизила Саре оценку, и Сара перестала быть отличницей.

В пятом классе, к которому дети подошли одновременно (оттого что Бенцион пошел сразу в третий), возникла новая проблема: там уже преподавал не один учитель, а несколько. Со всеми сразу о субботе не договоришься! Мы разрешили проблему, устроив детей к знакомому директору в школу рабочей молодежи, где в субботу занятий не было. Дети стали ездить в школу вместе. Бенциону было десять лет, Саре — двенадцать.

Идиллия продолжалась недолго. Недели через две в школу явилась комиссия. Инспектора возмутились:

—    Что у вас тут — школа рабочей молодежи или детский сад?

Детей исключили.

Я устроил Сару в другую школу, а с Бенционом отправился к профессору Буеву, который лечил его от воспаления среднего уха. Профессор, кстати, знал, что Бенцион — мальчик любознательный, уж никак не лентяй.

Говорю:  —  У мальчика болит голова. Что делать? Может, отдохнуть годик?

Профессор тут же написал справку, что по состоянию здоровья ребенку надо год отдохнуть. А мне сказал: —  Отправьте его в школу. Если головной боли не будет — пусть учится. Если будет — пусть годик отдохнет.

И даже денег за визит не взял.

ДЕТИ И ОКРУЖАЮЩИЙ МИР

Мы старались, чтобы нас как можно меньше замечали. Все, что было связано с еврейской жизнью, делали тихо. Дети воспринимали все очень здраво. Помню, Бенцион как-то в пятницу вечером, возвращаясь домой с молитвы, заметил, что в окне издалека видны субботние свечи. Он сказал, и мы поправили дело.

Правда, случались и промахи. Однажды Бенцион явился со двора растерянный. Ребята заспорили, кто в мире жил дольше всех, и Венчик в увлечении проговорился:

—    Метушелах (Мафусаил), конечно. Он жил девятьсот шестьдесят девять лет.

Правда, он тут же спохватился, ведь это — сведение из Торы, запрещенной книги. К счастью, никто ничего не заметил.

Мы жили довольно спокойной жизнью. Иногда я ходил с детьми в парк. Брал Бенциона с собой в тайный бейт-мидраш, и мальчик слушал, как люди разбирали разные талмудические вопросы. По субботам и в праздники он ходил со мной молиться в миньян. Может, власти и догадывались о нашей религиозности, но мы молчали, и они молчали…

Дети растут

ВОСПИТАНИЕ

По еврейским законам ответственность за обучение детей Торе лежит целиком на отце. И, несмотря на занятость работой и делами общины, я каждый день учил детей тому, что нужно: Хумашу, Гемаре, молитвам и так далее. Потом Бенцион подрос и помогал мне немного учить сестер. Когда по приезде в Израиль Хава пошла в ”Бейт-Яаков” (так называется система религиозных школ для девочек), учеба в школе вполне соответствовала ее домашней подготовке. Новым для нее было изучение Пророков: дома мы ими не занимались, а Хумаш, пожалуй, разбирали даже серьезнее. В субботу мы ведь учились все вместе, на уровне старших детей, а разница между моими старшими и младшими — двенадцать-четырнадцать лет.

Когда Бенчик, сын Зильберов, приехал в Ташкент, ему было десять лет. Наши ребята часто встречали его с отцом на улице, и всегда реб Ицхак что-то ему рассказывал, чему-то учил, чтобы время в пути не пропадало зря. И Хавочке, и Малке, средней и младшей дочерям, когда им было годика по три, он уже потихонечку рассказывал ”парашат а-шавуа”. По его детям видно, как много в них вложено.

Как-то Зильберы пришли к нам на шаббат, и вдруг ударил мороз. Зная, как у них холодно в домишке, родители их не отпустили. Зильберы прожили у нас до весны. Помню, Соралэ, старшая дочь Зильберов, заболела. Реб Ицхак ушел на рассвете и вернулся к вечеру. Он вбежал на террасу и спросил: ^,’Как себя чувствует Соралэ?” Как будто с рассвета и до вечера бежал с этим вопросом.

Наверно, так оно и было. Дела не отложишь, но мысли его были о семье.

Из рассказа Софы Лернер

Я часто брал детей на прогулки: в парк, в зоосад, в цирк. Дети развлекались, а я читал Гемару.

В Ташкенте ведут себя просто. Ко мне подходили совершенно не знакомые люди, привлеченные необычным шрифтом моих книг, и без церемоний спрашивали, что я читаю. (Кстати, так я познакомился с нынешним израильским писателем, а тогда — ташкентским спортсменом Ильей Люксембургом, который стал потом нашим другом: он подошел ко мне в трамвае именно с таким вопросом.) Я объяснял, что это книги на древнееврейском языке. В Ташкенте это было не так уж опасно, вряд ли прохожие побежали бы доносить, поэтому я говорил правду. А главное: я находил необходимым так учиться — и учился.

Дети были маленькие и стеснялись, что я привлекаю к себе внимание. Чтобы избавить их от страхов, я, гуляя с ними, начинал в шутку изображать пьяного. Они в ужасе шептали:

—    Папа, что ты делаешь? На тебя же смотрят!

А я отвечал:

־ Ну и что, пусть смотрят…

Дети были очень чувствительны, их надо было закалять, чтобы они не боялись ”общественного мнения”. Им, возможно, предстояло это и в будущем.

Я был мастер собирать миньян. Когда не хватало десятого, я выходил на улицу и спрашивал всех подряд:

—    Вы еврей? Если да, пойдемте, пожалуйста, будете десятым в миньяне.

Представляете себе?

Однажды я искал десятого — нигде нет. Мне подсказали, что неподалеку на фабрике работает нарядчиком еврей. Я вошел на фабрику, нашел этого еврея. Вокруг стоят рабочие, он каждого направляет на работу. Я подхожу:

—    Простите, пожалуйста, у нас миньян, не хватает десятого. Прошу вас, пойдемте со мной хотя бы на двадцать минут.

Он сказал:

—    Хорошо, я пойду, только вот кончу с рабочими, — и пошел со мной.

Детям не раз случалось это видеть. Хава говорит, ей было не очень-то приятно стоять рядом со мной, когда я спрашивал: ”Вы еврей или нет?”

Открыто ходить в ”официальную” синагогу и в Ташкенте все же было небезопасно. Приводить туда детей младше шестнадцати лет вообще запрещалось. В ”незаконной” синагоге (это была просто комната в квартире), куда родители брали меня с собой по праздникам, помню, всегда лежало несколько номеров ”Крокодила” — был в Союзе такой юмористический журнал, так что в случае необходимости люди всегда могли сделать вид, что не молятся, а листают журналы.

Мы помогали родителям готовиться к праздникам. Перед Песах сами проверяли, нет ли хамеца среди наших игрушек. Помню, однажды мы решили, что отлично проверили мешок с игрушками, а в середине праздника вывернули его — и на пол шлепнулось полбуханки зачерствевшего старого хлеба, попавшего туда, как видно, давным-давно!

Мама хотела; чтобы, мы почувствовали, что такое радость подготовки к празднику, радость сделать хорошее дело. Она старалась находить для меня полезные занятия: я ведь не ходила в детский сад, да и в школу пошла только в восемь лет. Перед Седером на меня возлагалась обязанность приготовить харосет, специальное пасхальное блюдо: я чистила и терла яблоки, колола орехи. Когда Бенцион прочел, что ”Израиль полон мицвот, как гранат”, он предложил мне пересчитать зернышки в гранате. Мы выбрали два граната — большой и поменьше, и я принялась считать…

Накануне субботы, когда мама пекла халы, она давала нам по кусочку теста и мы пекли свои маленькие халы, а когда играли, то лепили халы из глины.

Еще у нас была игра — «ходить, как папа”…

Из рассказа Хавы

Этого человека можно было видеть в любом конце города. Но никогда — идущим спокойно. Вечно — бегущим… Он не доверял никакому транспорту, ему всегда казалось, что он поспеет быстрее, чем любой автобус.

Из рассказа Софы Трегер

Бенцион боялся, что я вырасту лгуньей: он заметил, что я здорово научилась врать. Никто из домашних специально не объяснял мне, что о некоторых вещах вне дома говорить нельзя, я сама прекрасно понимала, когда говорить правду опасно. Брат учил меня говорить так, чтобы собеседник понял ответы, как мне надо, но чтобы я при этом не врала. По примеру Яакова, сказавшего: ”Я… Эсав — твой первенец”. Это ”гневат даат”, но не ”шекер” — утаивание, но не ложь.

В семь лет я не пошла, как полагается, в школу, и на вопрос о возрасте отвечала: ”Если в следующем году я иду в школу — сколько мне лет?”

Мне очень хотелось учить Тору, и мне нашли учителя. Рав Аба-Давид Гуревич занимался со своей дочкой — моей ровесницей, и мама договорилась, что он будет обучать и меня. А мой брат занимался с его сыновьями. Мы знали, что если кто-то стучит в дверь, мы должны бежать в другую комнату прятаться.

Как-то в пятницу в дверь постучали. Мама подружки как раз пекла халы, и таз с тестом стоял на, полу. Мы так спешили спрятаться, что прыгнули прямо в тесто.

Родители не знали, как скоро мы сможем уехать из России, и полагали, что школьная ”закалка” поможет нам вырасти сильными людьми. Они опасались, что иначе, общаясь с ребятами во дворе и на улице, мы будем чувствовать себя ниже других и это сделает нас духовно не стойкими.

Мама считала, что люди, не уверенные в себе, легче попадают под влияние окружения и это приводит к отходу от религии. Она очень старалась, чтобы мы не ощущали себя обойденными.

Мама тревожилась, чтобы детям в Лесах не захотелось хамеца (это был безосновательный страх, мы ничего подобного не ощущали). Для нее теоретически было бы ужасно, скажи ребенок посреди Песах, что хочет хлеба. Помню, когда кончался Песах, она юла с ними и покупала пирожные. Нам даже не очень и хотелось. Но для нее было важно, чтобы мы воспринимали Песах как праздник, а не как нехватку чего-то.

Мы росли в уникальном ощущении, что быть религиозными евреями — радостно и привольно. Особенно весело было после авдалы, отделения праздничного дня от будней, на исходе субботы: папа затевал с нами игры, начинал танцевать с Бенционом, рассказывал нам ”сериалы” из еврейской истории с продолжением.

Перед школой мама ”на всякий случай” научила меня драться. Это умение мне так и не пригодилось, меня защищало само сознание, что я могу дать сдачи. Такие вещи ощущаются окружающими, и меня в классе никогда не трогали.

Я пошла в школу в восемь лет. Мне казалось естественным, что существуют два мира, внутренний и внешний, и внешний воспринимает некоторые вещи совсем не так, как внутренний.

Мне было легче, чем другим еврейским детям, устоять перед чужим влиянием. Дом давал мне ощущение, что родители знают все, чему нас могут научить в школе. У нас в семье все были образованными людьми. Другим детям, чьи родители были не на таком уровне, было труднее выдержать испытание: когда приходили со стороны и утверждали что-то, им могло показаться, что эти люди умнее и просвещеннее, чем их родители.

Мы всей душой принимали религиозный образ жизни родителей, старались подражать им — ведь они так много знают и всегда выполняют то, что обещали! Мы чувствовали близость и абсолютное доверие к родителям и восхищались ими. Наш дом был полон жизни, и интересы улицы нас не увлекали…

Бабушка — мамина мама — была очень деятельная и энергичная женщина, она легко и уверенно вела дом и не прибегала к помощи дочерей, так что те домашней работой почти не занимались. Основным маминым занятием в юности была учеба. Надо сказать, что это было в духе времени: тогдашняя атмосфера в России внушала девушкам, что они должны идти в науку, на производство, осваивать технику, короче — выходить на широкий путь, а дом —  это так, это мелко. Мама успешно училась, прекрасно знала физику, химию, биологию, стала инженером-электриком, получив диплом с отличием. Мама рассказывала нам, что всегда потом жалела, что не училась кроить, шить, вязать, печь и готовить, и старалась посылать нас — своих дочерей — в разные школьные кружки по домашней работе.

Когда мама вышла замуж, на помощь ей пришла свекровь. Благодаря свекрови мама достаточно быстро научилась готовить и вообще освоила всю домашнюю работу. Мы никогда не роскошествовали, и, чтобы в доме не было ощущения нехватки, скудости, мама предпочитала покупать дешевые вещи в изобилии, а не дорогие в строгом минимуме. И из этих дешевых продуктов мама умела приготовить такие блюда, что, кажется, ничего вкуснее я жизни не ела.

Для нас мама была непререкаемым авторитетом. Все, что я знаю в жизни, — от нее. Мама всегда была очень внимательна к нам, мною с нами беседовала, объясняла, почему надо делать так, а не иначе. Она прививала нам чувство ответственности, свойственное ей самой. Мама помнила обо всех, кто находился рядом с ней. Мама учила нас заботиться друг о друге и опекать друг друга. Она старалась, чтобы мы чувствовали, что в семье одинаково любят всех детей. Если я получала в гостях сладости, мама напоминала, что надо поделиться с теми, кто остался дома. Я несла свои гостинцы домой и делила поровну с родителями, братом и сестрами. Так в нас воспитывалось чувство, что мы все — семья. Так же поровну распределялись и домашние обязанности…

Из рассказа Хавы

Есть семьи, где глава семьи как-то участвует в ”хозяйственной деятельности». Наш дом был не такой. Весь быт держался на маме.

Бывают семьи, где отец, при всем невмешательстве, время от времени все-таки скажет: надо купить то-то и то-то, хорошо бы приготовить то-то и то-то. Я не помню никаких бытовых распоряжений от моего отца, ну разве что заметит: жаль, хлеба нет. Но и это случалось редко. Он во всем полагался на маму, хотя, конечно, в магазины заходил, приносил домой хлеб, молоко…

Папа занимался нашим духовным воспитанием и образованием, а мама — так сказать, общим. Заботиться о другом человеке, быть собранным и аккуратным, уступить сестре, отвечать за свои слова и действия — это все мама. И при этом мама всю жизнь работала: и в Казани, и в Ташкенте, и в Израиле…

Из рассказа рава Бенциона

БЕНЦИОН ЗАБОЛЕЛ

Сын мой пережил много — никому такого не пожелаю.

В бытовом отношении нам в Ташкенте жилось труднее, чем в Казани. Все-таки пересадка на новую почву. Жилье пришлось приобретать, в долги влезли из-за этого. С деньгами стало много труднее. Прежних отношений с соседями не было. В Казани у Бенциона было полно дворовых приятелей, в Ташкенте он был одинок. Соседские дети-узбеки не дружили с ним, кидали в него камни. Болезни в семье не переводились, и серьезные.

Тяжело болел и Бенцион. В тринадцать лет Бенцион простудился, у него начался туберкулез. Тогда это была смертельно опасная болезнь. Диагноз ему поставили не сразу.

Жил в Ташкенте доктор Житницкий, еврей. Он лечил Бенциона бесплатно и много им занимался.

Доктор Житницкий был блестящий диагност и интересный человек. Родом из Оренбурга, учился он в Казани. Юношей он сделал выбор так: пойти в торговлю — сможешь помочь людям, только если у тебя будут деньги, а не будет — не сможешь. А если стать врачом, всегда сумеешь помочь. И стал врачом.

В тридцать седьмом году его арестовали. Комнатка, куда его заперли вместе с другими несчастными, была переполнена. Нечем было дышать. Люди стали задыхаться, терять сознание. Доктор понимал, что это может плохо кончиться, и разбил окно руками. Там была масса народу, но никто на такое не решился!

Доктор сильно поранил руки о стекло, и с тех пор руки у него дрожали. Это не мешало ему быть прекрасным врачом. Какой он был специалист, видно хотя бы из такого эпизода.

Много лет доктор Житницкий был председателем медицинской комиссии в военном комиссариате. Приводят однажды рослого красивого парня-призывника, с виду совершенно здорового. Доктор его комиссует. Его спрашивают:

—    Почему?

Он говорит:

—    Так-то и так-то.

Парня посылают на рентген и ничего не находят.

Доктор стоит на своем. Парня повторно посылают на обследование — и находят именно ту болезнь, которую указал доктор Житницкий.

После работы доктор наносил больным визиты на дому и ни за что не желал брать плату:  —    Да вы что! Стану я менять бикур-холим (заповедь посещения больных) на деньги!

Чтоб не соврать, у меня он бывал раз сто, да и у тещи немногим меньше. И забегал не на минутку…

Доктор боялся обнаружить, что ест только кошерную пищу, и за кошерным мясом посылал знакомых.

Осмотрев Бенциона, Житницкий сразу поставил диагноз: ”Туберкулез”. Но диагноз надо было подтвердить официально, и Бенциона показали другим врачам. Те посмотрели под рентгеном легкие (это не то же самое, что рентгеновский снимок) и ничего не нашли.

То же, кстати, произошло с его бабушкой, Фрумой-Малкой. Она приехала к нам и серьезно заболела, стала почти нетранспортабельна. Кое-как мы повезли ее к врачам. Упрашивали сделать снимок, но они согласились только на просмотр (наверно, он стоил дешевле). Просмотр ничего не показал. А у нее был туберкулез, как потом выяснилось.

Бенциона отправили в инфекционную больницу с подозрением на тиф. Благословен Всевышний, он там не заразился тифом.

Долго не могли поставить диагноз, и только снимок наконец убедил, что у мальчика туберкулез.

Насколько опасно он был болен, можно судить по тому, что мне предоставили для сына бесплатную путевку в санаторий.

БЕНЦИОН В САНАТОРИИ

Санаторий, куда направили Бенциона, находился в девяноста километрах от Ташкента. Мне не разрешили приносить сыну еду. Мы спросили у раввинов, какие продукты из санаторного меню Бенциону можно есть, чтобы не нарушать законы кошрута, и следовали их указаниям.

А как быть с субботой? С наложением тфилин, когда ты все время на глазах?

Бенциону трудно приходилось. Ему было всего четырнадцать, когда он поехал туда впервые, но он все выдержал. Бенцион ездил в санаторий два года подряд, проводил там лето и осень — четыре-пять месяцев, и вышел оттуда выздоровевшим.

В санатории Бенцион был единственный еврей. Когда детей делили на русскую и узбекскую группы, знакомый мальчик-узбек предложил ему: ^,,Может, пойдешь в узбекскую?״ Бенцион согласился, хотя ни слова не знал по-узбекски. Но среди узбеков — он понимал — ему будет легче, чем среди русских, тайно выполнять мицвот. Хотя и мальчики-узбеки любили поинтересоваться, как там у евреев с кровью для мацы…

Молитвенник Бенцион решил с собой не брать: необходимое он помнил наизусть. Готовясь к отъезду, он выучил наизусть и махзоры.

Тфилин Бенцион прятал в дупле в лесу недалеко от санатория. Ранним утром он бежал в лес, накладывал тфилин, молился, прятал их и возвращался, пока в санатории еще спали. Но тайник, как видно, обнаружили — тфилин пропали. Пришлось мне снова добывать тфилин в Ташкенте. Это было нелегко. Нашел, привез. И снова украли.

Субботний кидуш Бенцион делал тихонько над двумя кусочками хлеба, авдалу — над стаканом чая или кофе, ”Биркат-а-мазон” (благословение после трапезы с хлебом) читал, прикрыв ладонью рот, чтобы не заметили.

Спустя несколько месяцев в школе при санатории начались занятия. В шабат Бенцион не писал, говорил, болит рука. Раз рука болит, он ”не мог” ею пользоваться и вне класса. Так что по субботам есть ему приходилось левой рукой.

Когда в субботу учеников заставляли подметать территорию вокруг корпусов, Бенцион прятался.

Одного он избежать не мог — обязательной субботней бани. Чтобы не нарушать субботы, он не пользовался там мылом. Чистое белье следовало получать в другом корпусе, а переносить в шабат вещи по улице при отсутствии эрува Бенцион не хотел. Поэтому он старался закончить ”мытье” первым: первым одежду выдавали на месте. Всю неделю во всех очередях Бенцион любезно уступал другим место, чтобы потом, в бане, уступали место ему, чтобы он мог быть первым.

Заболевая ангиной, Бенцион радовался: это избавляло его от проблем в субботу.

Как-то на общесанаторной контрольной по математике Бенцион обнаружил ошибку в условиях задачи. Он сделал расчет и увидел, что если заменить одну цифру, все легко решается. Оказалось, он прав. Это удивило учителей (ведь условия были проверены ”в инстанциях”). К Бенциону учителя и так относились неплохо, а тут и вовсе стали симпатизировать.

В период с четырнадцати до пятнадцати лет Бенцион побывал еще раз и в инфекционной больнице — с желтухой.

Бенцион пропускал много занятий по болезни. От выпускных экзаменов его освободили. В пятнадцать лет он закончил школу.

БЕНЦИОН И САМОЛЕТ

Как-то мы отправили Бенциона на курорт в Кисловодск. На обратном пути самолет совершил непредусмотренную посадку в Самарканде. Пассажирам объявили, что по погодным условиям вылет задержится на несколько часов. Бенцион поехал к знакомым, чтобы прочесть утреннюю молитву. Возвращался в аэропорт в такси. Такси попало в аварию — столкнулось с самосвалом. Машина трижды перевернулась, ее отбросило на тридцать метров. Все пассажиры получили тяжелые ранения, один Бенцион отделался ушибом. Совсем по Гемаре: ”Посланцы мицвы не терпят ущерба ни в том направлении, ни в обратном” (трактат Псахим, л. 86).

Один из моих студентов в Самарканде учился по вечерам, а днем работал в дорожной инспекции. Обыкновенно после вечерних лекций студенты провожали меня домой. Идем мы, и этот автоинспектор рассказывает, что видел сегодня удивительную вещь. Его вызвали на происшествие. Авария оказалась очень серьезной. Машина-такси разбита, люди в магиине: и водитель, и пассажиры — в очень тяжелом состоянии. Все, кроме одного. Парень вышел из катастрофы без единой царапины. Просто чудо!

Когда я вернулся домой, все уже знали, что случилось с сыном Гиты и Ицхака Зильберов. Знали, что Бенцион возвращался в Ташкент самолетом, ташкентский аэропорт их не принял, и они сели в Самарканде. Бенцион взял тфилин и поехал в знакомый еврейский дом: в аэропорту тфилин не наденешь, когда самолет в Ташкент попадет — неизвестно, а время чтения ”Шма” проходит…

Из рассказа Яакова Лернера

Это правило, надо оговориться, не распространяется на ситуации частой или постоянной опасности, но когда происходит что-то необычное, то словно приоткрывается занавес и человек видит, что Б-г руководит миром.

Мы ждали сына: накануне он дал телеграмму о приезде. Сын не появлялся. Я успокаивал Гиту, как мог, убеждал, что она перепутала время, день… Жена потом шутила с детьми, что ни одному моему слову нельзя верить. А что было делать? Я сам не знал, что и думать, самое страшное приходило на ум…

Не перечесть чудес, которые Всевышний совершил для меня и моей семьи!

“ВСЯКОЕ ТВОЕ ДЕЛО…”

Я хотел, чтобы мой сын учил Тору, как учат в ешиве. Но как это сделать в Ташкенте?

Я занимался с ним сам.

Вот как-то пришел я с работы, сели мы, как обычно, за книги. Сидим-сидим — не идет учеба. Сын предлагает:

—   Папа, может, поспишь полчаса? Потом лучше пойдет.

Так мы и сделали.

Но предварительно я хорошенько подумал, как расценить этот сон: как сон для удовольствия (хотел отдохнуть) или как дело, необходимое для учебы. Именно в этот вечер я понял слова из ”Шулхан арух”.

В главе тридцать второй ”Кицур Шулхан арух” есть пункт, который надо бы выучить каждому еврею: ”Все побуждения человека пусть будут во имя Небес”. И в ”Пиркей авот”, 2:17 сказано: ”…пусть все твои дела будут во имя Небес”. Все дела, все поступки, все, что ты делаешь для самого себя: спишь, ешь, работаешь  —  должно быть для Б-га.

Представьте себе двух людей, которые одинаково трудятся и получают ту же зарплату. Спросите у одного: ”Зачем ты работаешь?” —  и он ответит: ”Собираюсь летом во Францию отдыхать” или ”Хочу купить новую мебель”. А спросите другого, он ответит: ”Хочу, чтобы дети выросли верующими, для этого нужно укрепить их в знании Торы. Работаю, чтобы учить детей”.

Тому, кто работает и тратит деньги на ”цдаку” (помощь нуждающимся) и на обучение детей, все восемь часов его работы засчитываются Всевышним как если бы он учил Тору. А тому, кто работает, чтобы поехать во Францию или сменить мебель, там скажут: ты работал для своего удовольствия.

То же — со сном. В том, что человек отдохнет, нет ничего плохого: всякое животное отдыхает. Разница в том, с какой целью. Если отдых нужен для того, чтобы молиться и учить Тору или выполнить какую-то мицву, то сон становится тоже делом Торы и человек будет вознагражден и за сон.

И так во всем.

Дети росли, и я беспокоился за них: как уберечь их от влияния среды, как сохранить в них веру? Я искал людей, которым это удалось, присматривался к ним. Так я встретил человека, у которого было пятеро сыновей-подростков, и все верующие. Я стал его осторожно расспрашивать, и он мне признался, что каждый раз перед близостью с женой молился: хочу верующих детей.

Так что даже близость с женщиной ־ поступок, который должен совершаться во имя Небес. Речь не о том, чтобы, не дай Б-г, не грешить, но интимные отношения с женой тоже должны быть освящены — желанием иметь детей, преданных Б-гу. Тогда человек получает награду и за супружескую близость — она считается мицвой.

С того раза я всегда проверял себя: насколько мне необходим отдых? Могу ли я сейчас обойтись без него?

СЫН-ЕШИБОТНИК

Талмудом с моим сыном стал заниматься рав Залман Певзнер. О нем надо рассказать особо.

Рав Певзнер был родом из Белоруссии, и называли его по городу, откуда он приехал, — реб Залман Бобер (надо бы Боберер, раз он из города Бобер, но, видно, сократили для удобства). В Ташкенте всех называли по городу, откуда человек приехал, или по прозвищу — вариант конспирации.

К тому времени, как мы познакомились, раву Залману было около семидесяти. Он отсидел в сталинских лагерях десять лет и вышел едва живой, потеряв голос: с трудом говорил, хрипел и страшно кашлял. Он был очень болен. Другой в таком состоянии лежал бы в постели, а рав Залман тайком обучал нескольких ребят и троих своих внуков. Ежедневно с восьми утра до шести вечера он занимался с ними Гемарой на очень серьезном уровне. Бесплатно.

За это он сел и этим продолжал заниматься, выйдя из лагеря. Весь мир тогда держался на таких ״׳сумасшедших”.

Я устроил сына к раву Залману, и Бенцион после выхода из туберкулезной лечебницы занимался каждый день, как в ешиве.

Бенцион учился у рава Залмана несколько лет.

РАВ ЗАЛМАН ПЕВЗНЕР

В Ташкенте было два раввина ־ рав Залман и рав Шмая Марь-яновский, и оба пользовались большим авторитетом. С равом Залманом мы были особенно близки.

Рав Залман держался бескомпромиссно. Если бы все раввины, и здесь тоже, были такими твердыми…

В ”синагоге” рава Залмана был один доносчик. Как-то он захотел быть хазаном и вести молитву, а хазаном можно быть только в миньяне. Если миньяна нет, каждый молится самостоятельно. Несколько человек специально ушли, чтобы миньяна не было. Доносчик подошел к раввину:

—    Нехорошо они поступили — оставили меня без миньяна.

Как вы думаете, что ответил ему рав?

—    Да будет тебе известно: нельзя отвечать ”Амен” на твои благословения. Хочешь возразить, что ты меня посадишь? Мне скучно будет сидеть одному, без тебя. Вместе сядем, так и знай.

Это я сам слышал!

Тот ни слова не сказал и