Статьи

Написано в главе «Ваера«: «И явил Себя ему Господь в Элоне-Мамре; а он сидел при входе в шатер в знойную (пору) дня» (Берешит,18:1) 

 Мидраш объясняет этот стих: «Это было на третий день после его обрезания — в самый болезненный день. Что же сделал Всевышний, чтобы не напрягать Авраама? Вытащил Солнце из чехла и направил на землю его жар, подобный палящему огню. Кто же станет выходить наружу в такой день? Только сумасшедшие. Пусть так, но и они — создания Всевышнего. Он посылает Элиэзера, который говорит, что вокруг нет ни одной живой души. Но Авраам, во всем полагавшийся на него, (мысленно — Й.С.) утверждает, что рабам нельзя доверять. Он решает сам выйти и проверить (Ялкут Шимони, 82).

Приходит Всевышний, чтобы навестить его, отвлечь его внимание явлением Шехины. Наш праотец Авраам разговаривает с Творцом, а сам посматривает — не идут ли гости? Ведь явление Шехины относится к миру награды, а гостеприимство — к миру служения.

У Творца словно не было выбора, кроме как облачить Михаэля, Гавриэля и Рефаэля в одежды арабов, поклоняющихся пыли на стопах своих, чтобы Авраам мог побежать им навстречу, поклониться перед ними, назвать их господами, зарезать быка для каждого из них и накормить их языком с горчицей.

И за каждое действие в этом списке он получил огромную награду на все поколения: «В пустыне, в поселении и в будущем мире» (Берешит Раба, 48:10). Если же какая-то деталь не была выполнена на высочайшем уровне — например, вода была принесена помощником — то и потомки Авраама получили в пустыне воду через помощника (Бава Меция, 86 б). Из-за этого произошли события у Меривы, и избавление было отложено.

Сам собой возникает вопрос: что же это такое? Почему этот акт гостеприимства был засчитан как вершина милосердных поступков нашего праотца Авраама? Ведь по всем соображениям он не был обязан его совершать — как с точки зрения разума, так и с точки зрения чувств; как из-за своего возраста и состояния, так и из-за гостей, которых не должно было быть в такой страшный зной. Более того, почему среди всех актов гостеприимства, на которые лишь намекают слова «И посадил тамариск» (21:33), именно этот ненужный акт был так подробно изложен? Ведь ангелам не нужна еда, питье и сопровождение?

Вспомним удивительную мысль праведного гаона рабби Йерухама из Мира, которого другой праведный гаон, автор книги «Михтав ми-Элияу», увенчал прозвищем «Один из глубочайших людей поколения».

Писание говорит: «Иди к муравью, лентяй, посмотри на пути его и стань мудрее» (Мишлей, 6:6).О чем нужно размышлять и чем умудряться, глядя на пути муравья? Мидраш говорит (Дварим Раба, 5:2): «Муравей живет лишь шесть месяцев и за всю жизнь съедает лишь полтора пшеничных зерна. Был случай, когда в его норе нашли триста куров зерна, которые он собрал за лето на зиму. Поэтому Шломо и говорит: “Иди к муравью, лентяй, посмотри на пути его и стань мудрее».

Кто-нибудь это понимает? Давайте поразмышляем.

В норе у муравья нашли триста куров, а каждый кур составляет тридцать сэа, итого девять тысяч сэа. Сэа — это столько зерна, сколько можно посеять на площади пятьдесят на пятьдесят локтей. Это примерно 840 квадратных метров. В трехстах курах пшеницы хватит на более, чем семь с половиной миллионов квадратных метров.

Сколько мер по “полтора зерна” есть в одном квадратном метре? А сколько в десяти, в ста, в 840 метрах? Голова может закружиться! И это только одна сэа. А сколько в куре или в трехстах курах?»

И от нас требуют, чтобы мы учились у такого муравья?! Неожиданный ответ рабби Йерухама: да, именно так!

У муравья такое поведение происходит не от разума и не от чувств, а от природы и инстинкта. То же самое требуется от нас при исполнении Торы, заповедей и актов милосердия!                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                           («Оцарот«)

Подумалось, что рав Ицхак Зильбер (זצל), с того самого момента, когда в своем далеком детстве выучил наставление царя Шломо: «Иди к муравью, лентяй, посмотри на пути его и стань мудрее», — взял на себя такое «муравьиное» отношение к учебе Торы, исполнению ее заповедей, сотворению хеседа!

Об этом свидетельствуют факты героической жизни Рава. Понятно, что  приводятся лишь некоторые из них:

»

КАК Я ЧИТАЛ МИНХУ

Еврей молится трижды в день: утром, после полудня и вечером.

В Столбищах все три раза были для меня проблемой. Дома не помолишься — я жил в одной комнате с детьми хозяев, за околицей — народ без конца ходит. И тут я обнаружил, что входные двери у нас в школе — просто уникальные. В жизни не видел таких широких дверей. Встанешь за створку — никому тебя не найти. ”Благословен Всевышний, который сотворил двери мудро”, — сказал я себе и стал молиться за створкой. Выгляну за дверь после первого урока, увижу, что ребята во дворе увлеклись мячом, и надеваю тфилин.

Однажды звонок на урок прозвенел как раз, когда я должен был начать ”Шмона эсре”. Я бы задержался, да меня позвали. Пришлось прерваться и пойти, не закончив молитву. Что делать? Ну, раз говорить нельзя, я молчу. Объясняюсь жестами. Раскрываю задачник, указываю номер задачи, показываю, кому идти к доске… Ребята посмотрели-посмотрели на это и спрашивают:

—    Вы на нас сердитесь? За что?

Молчу.

Они опять:

—    Вы нам скажите, в чем дело, — мы исправим!

Молчу. И так — до конца урока.

На очередном уроке ”объясняюсь” с классом:

—    Вы что, сами не догадались? Забыли, что на прошлой неделе удрали с урока в кино?!

В городе утро и вечер принадлежали мне. А вот что делать с предвечерней молитвой, которая называется минха, если урок кончается без четверти пять, а заход солнца — в пять с чем-то?

Я выходил читать минху на автобусную остановку рядом со школой. Выбегал на перемене ровно без четверти пять. На деревянном щите у остановки расклеивали газеты: ”Правду” и ”Известия” — и театральные афиши, к счастью, без сомнительных фотоснимков. Я притворялся, что читаю, а сам молился. В молитве ”Шмонэ эсре” (она еще называется ”Амида”), где надо сделать несколько поклонов, я нагибался, будто хочу рассмотреть какое-то имя на афише.

Стою так однажды, читаю ”Шмонэ эсре” (эту молитву нельзя прерывать), и вдруг ко мне подходят двое наших учителей, Анна Федоровна и Федор Тарасович.

О Федоре Тарасовиче все знали, что он доносчик. Он прежде работал в Министерстве юстиции и там буквально ”косил” народ. Сотрудники не чаяли от него избавиться. А как? Устроить в другое место. Его и устроили учителем истории в нашу школу. Полугода не прошло, как по его доносам сняли и нашего директора, и завуча.

Подходят ко мне Анна Федоровна с этим доносчиком:

—    Исаак Яковлевич, как кстати! (Ничего себе ”кстати”!) Надо бы посоветоваться насчет выпускных экзаменов. Как вы думаете, где и в какие часы лучше принимать?

А я стою ”Шмонэ эсре”! Показываю на сердце, на рот — плохо, мол, с сердцем, дыхание перехватило, не могу говорить. Они спрашивают:

—    Что с вами? Вам плохо?

Этот подлый доносчик помчался вызывать ”Скорую помощь”, Анна Федоровна за ним. ”Скорая” пришла, когда я уже закончил молитву. Я всех успокоил:

—    Мне легче. Могу говорить. Все в порядке.

Еще несколько слов о выпускных экзаменах, а заодно — о школьных выпускных вечерах. Сегодня могу признаться, что мне всегда было жалко выпускников-десятиклассников и на экзаменах я им подсказывал ответы. Классные руководители, отвечавшие за уровень успеваемости, были очень мною довольны. Анна Федоровна, помню, все приговаривала:

—    С Исааком Яковлевичем обязательно выпьем шампанского на выпускном вечере.

Помню, как я сидел на этих выпускных вечерах. Разольют шампанское по бокалам, а я возьму бокал — и начинаю речь. Говорю и говорю, и ставлю бокал на стол, а потом будто по ошибке беру рюмку водки (еврейский закон запрещает пить вино, приготовленное не евреем).  Сходило нормально.

Я был в хороших отношениях с ребятами, я занимался не только их обучением, но и воспитанием, и достаточно серьезно. Было все, как у честного педагога: и письма, и встречи после выпуска. Но тем не менее — у меня не было с ними ничего общего! Все — на дистанции. Я присутствовал на этих вечерах, и говорил, и улыбался, но я был не с ними и не помню ничего! Как сказал мудрый Коцкер Ребе: ”Можно сидеть за столом, есть вместе со всеми — и поститься при этом, можно быть вдали от кого-то — и все время беседовать с ним”…

БОЛЬНИЧНЫЙ

Свои приемы были у меня и для праздников. На Йом-Кипур, например, я всегда брал больничный.

Но без неожиданностей жизни не бывает. Однажды обстановка сложилась донельзя неблагоприятная. Доктор Набойщикова нашептала заведующему поликлиникой, что врачи выдают бюллетени по знакомству. Тот отреагировал просто: бюллетени не выдавать! Больных с температурой не ниже тридцати девяти приводить к нему лично. Он сам выдаст. Сроком на один день.

Заранее, за две недели до Йом-Кипур, — среди врачей поликлиники было несколько верующих — меня предупредили, чтобы я не рассчитывал на больничный. Сами врачи собирались поститься без предпраздничной трапезы, которой полагается предварять пост, чтобы легче его перенести: ”Мы кончаем работу в четыре с четвертью. Добраться до дому, чтобы поесть перед постом, не успеем. Будем поститься так”.

Близится Йом-Кипур. Я уже закончил последнюю трапезу, а больничного у меня еще нет. В школе рабочей молодежи, где я работаю, ребята боевые, — если я не приду ״без уважительной причины״, так не спустят. Моя соседка Оля Лифшиц, верующая женщина, муж которой был большим человеком на авиационном заводе, говорит:

—    Набойщикова живет у нас во дворе. Попробую уговорить.

Заходим к Набойщиковой. Оля заводит долгий разговор, рассказывает, какие, мол, у этого человека (у меня то есть) родители были верующие, и отец, и мать, и сын всегда их почитал… И болтает, и болтает… А дело не двигается. Я вижу — время на исходе, уже Кол нидрей начинают, и спрашиваю в лоб:

—    Дадите больничный на завтра? Или нет?

А она: ״Фамилия?” — и выписывает больничный! На Йом-Кипур!

Почему я рискнул спросить так прямо? Некогда было дипломатию разводить!»

КАК Я УЧИЛ ТОРУ

Советские школы за нехваткой помещения работали в две смены. Откиньте полтора часа на дорогу (это в одну сторону!) и скажите, когда было учиться? Я с трудом выкраивал полторы-две минуты. Полчаса были несметным богатством.

Я учил Тору на переменах. Многое из того, что я помню, я выучил во время школьных перемен.

Времени у меня всегда было в обрез, всю жизнь. Я считал его по минутам. Посетить могилы отца и матери — целая задача. Такси дорого — за всю мою жизнь в Казани я пользовался им всего дважды, второй раз — в дни отъезда в Израиль. Вообще если говорить об “уровне жизни”, то свои первые часы я купил в тридцать два года, с большим трудом, а они мне были позарез нужны. Помню, в юности у меня с отцом было одно пальто на двоих, и моя старшая дочь говорит, что и она и мать носили одно пальто по очереди. Так что с такси все понятно. Трамваем с работы до кладбища — сорок минут, от автобусной остановки до могил — еще примерно столько же. А перерыв у меня — три часа. Получается, только дошел — надо тут же возвращаться. Помолиться на кладбище не остается ни минуты. Я несколько раз пробовал — не успеть. Так я пока шел к могиле, говорил несколько слов молитвы, возвращался — тоже несколько слов…

Мы понятия не имеем, что значит час или даже десять минут, посвященные изучению Торы. Сказано в мишне ”Пеа” (1:1): ”Элу дварим…” — ”Вот то, у чего нет установленной меры: недожин краев поля, приношение первых плодов, дары приходящих в Храм, благотворительность и изучение Торы”. Эту заповедь человек выполняет как может, без предписанной нормы.

Виленский гаон говорит, что каждое слово, произнесенное при изучении Торы (и сам ее текст, и то, что о нем говорится), — это отдельная мицва, выполненная заповедь. Подсчитано, что в минуту человек произносит сто двадцать ־ сто пятьдесят слов. Если учить Тору хотя бы десять минут, сколько это мицвот получится?!»

ТРЕБОВАНИЯ ЗАКОНА

Почему в лагере я отказывался работать в субботу и праздники?

Я поступал так не по своей прихоти. Этого требует еврейский закон.

Я уже говорил, что есть заповеди, которые нельзя нарушать даже под угрозой смерти, и есть такие, которые при определенных условиях можно нарушить, чтобы сохранить жизнь. Если бы я видел, что мои действия создают ”пикуах нефеш” (угрозу жизни), я бы этого не делал.

Я поступал так, работая в школе, потому что даже если бы меня выгнали с работы, лишили диплома (что потом и случилось), это все-таки не смертельно. И в лагере меня за отказ работать в субботу не расстреляли бы. Могли бы продлить срок. Ну так что? Это не причина нарушать праздник.

То же самое — с едой. Вынужденная “диета” мне не вредила. Если бы я почувствовал, что слабею, я стал бы есть некашерную пищу. Но тоже ־ по правилам.

Приведу вам пример из Торы. Он относится не только к проблеме ”кашер” и ”трефа”, а ко всем жизненным ситуациям, когда разрешено отступить от требований заповеди.

Яаков приходит к своему ослепшему отцу Ицхаку за благословением, которое Ицхак собирался дать старшему сыну, Эсаву. Яаков притворяется Эсавом (Берешит, 27:18-25).

—    Кто ты? — спрашивает Ицхак.

—    Анохи, Эсав бхореха (Я… Эсав — твой первенец).

С чем это можно сравнить? Представьте себе, что на ваше имя, скажем, Рабинович, в районное отделение связи пришел перевод. Я узнаю об этом и являюсь на почту. Я человек пожилой, вид у меня вполне достойный и вызывает доверие.

—    Вы кто? — спрашивают меня.

Я отвечаю:

—    Я. Рабинович — жилец квартиры номер такой-то по такому-то адресу.

—    Паспорт?

—    Нет. Забыл дома.

—    Ну ладно, получите.

Я же все равно обманул? Какая разница, сказал я: ”Я — Рабинович” или: ”Я. Рабинович живет там-то”? Что это меняет?

Во второй раз (там же, 27:24) Ицхак спрашивает:

—    Ата бни Эсав? (Ты мой сын Эсав?)

Яаков опять отвечает:     —    Я.

Вообще не упоминает имени Эсава.

Ну и что? Его поступок стал от этого честнее? Он же не отказался от своего намерения! Хотел получить благословение вместо

брата — и получил. Что он изменил своими словесными манипуляциями?

Весь вопрос в том, как смотреть на заповеди, данные Всевышним.

Солдат, принесший воинскую присягу, обязан выполнять все приказы командира, что бы он о них ни думал. Это очевидно для всех.

Заповеди Б-га выше приказов человека. Их тем более надо безоговорочно выполнять. Но они не только выше, а еще и сложнее. За ними стоит много не открытых нам обоснований или, как говорят, причин. В каждой мицве более ста — ста пятидесяти причин, которые возвышают, облагораживают человека, придают ему святость. Поэтому к ним надо относиться не только как к приказам командира, но и как к предписаниям врача, которым человек следует для своей же пользы.

 

Потому что, каждая из них возвышает и освящает человека, а ее нарушение наносит непоправимый вред. Мы не зря на каждую мицву произносим благословение: ”…ашер кидшану бе-мицвотав” — ”Который освятил нас Своими заповедями…” И если я вынужден отступить от заповеди, я не должен считать, что руки у меня полностью развязаны, и врать напропалую: ”Я — Эсав” и все такое…

Мой сын дважды после тринадцати лет, то есть по достижении совершеннолетия, был вынужден из-за болезни есть в Йом-Кипур. Но это не значит, что ему позволялось есть как придется. Было рассчитано общее количество пищи на день, которое позволяло избежать опасного для здоровья голодания, была известна предписанная законом на такой случай норма приема пищи для одного раза (если человек может это вынести, если нет — может есть как обычно). Так он и ел — маленькими кусочками, но чаще обычного.

Яаков шел к Ицхаку в слезах — ему очень не хотелось обманывать отца. Мать убедила сына, что еще до его рождения ей было сказано: ”…и старший будет служить младшему…” (Берешит, 25:23) и что он обязан пойти и получить благословение не ради себя, а во имя будущего всего народа. Но Яаков не лгал вовсю даже для такой цели. Он сказал: ”Я… Эсав — твой первенец”. И это — не пустая игра.

Если бы в лагере здоровье мое пошатнулось (физическая нагрузка у меня была не малая для человека, сидящего в основном на хлебе и воде), если бы возникла — не опасность даже — а сомнительное состояние, мне можно было бы есть трефную пищу, чтобы организм получил то, что ему необходимо. Но есть не как обычно, а по правилам: порциями меньше ке—заита, с небольшими перерывами. К счастью, этого не потребовалось…»

САМЫЙ КОРОТКИЙ СЕДЕР В ЖИЗНИ

У нас во дворе накопилось полно мусора. Надо было убрать двор к празднику, а сделать это я мог только после работы. Весь предпасхальный день, когда хлеб уже не едят, а мацу еще не едят, я возился во дворе. Только вычистил двор — уже вечер. А я лишь недавно узнал, что у нескольких семей нет мацы. После вечерней молитвы я отправился разносить мацу.

Ташкент — большой город. Праздник уже начался, и я шел пешком. К одному, к другому, к третьему… Домой вернулся где-то без четверти двенадцать. Счастье, что полночь в Ташкенте в эти сутки наступала в час и двадцать девять минут. По закону афикоман -завершающую еду в Седер Песах — надо съесть до середины ночи. Пришел я еле живой — от уборки, от ходьбы, от голода. Но надо было ждать: мы пригласили на Седер Эфраима Вольфа с женой (того самого родственника, которого я застал в постели после землетрясения), а жена его преподавала в вечерней школе и кончала занятия около двенадцати.

В половине первого пришли наконец гости, и мы начали Седер. Я рассказывал все, как положено. В час восемнадцать минут мы закончили чтение Агады.

Я предложил всем поскорее мыть руки, мы в темпе сказали благословение на мацу, проглотили положенное количество, тут же, без промедлений, съели горькую зелень — уложились в две-три минуты. Гита, жена моя, говорит:

—    А чай хотя бы?

—    Какой чай, немедленно едим афикоман! Главное — закончить трапезу до полуночи.

Так мы в ту ночь ничего и не ели. Вольф до сих пор смеется, когда вспоминает этот пасхальный ужин.

В Ташкенте вино для пасхальной трапезы я всегда делал сам: покупал виноград и бросал его в большую бутылку вместе с ветками — некогда было возиться. А потом, перед Песах, отцеживал. Вино в том году было удивительное, сытное, как хорошая котлета. Я выпил два бокала — будто мяса наелся! Все так почувствовали.

А назавтра — вы не представляете себе, что за жизнь была там… Назавтра в восемь утра я уже был на работе. Договорился с начальником, что в субботу и праздники работать не буду, но присутствовать на работе было необходимо. Помолился я рано — в семь часов. Хорошо еще, что там, где я молился, мне предложили:

—    Погоди, не беги, поешь немного.

И я сделал кидуш и съел что-то, а домой с работы вернулся уже около пяти. Так что нормально в эти два дня я посидел за столом только во второй Седер»...

«Пока не случился инфаркт, я, кроме урока по мидрашу, о котором уже говорил, в течение одиннадцати лет по субботам давал урок Торы, так что никогда днем в субботу не бывал дома. И есть ученики, которые стали религиозными только из-за этих занятий»…

«Спортом я в юности интересовался и имена спортсменов-чемпионов знал, конечно, как и все. Иногда говорил о них с реб Ицхаком. «Ровесники революции”, они были его ровесниками. Они параллельно росли: он бегал, они бегали. Где эти чемпионы? Давно забыты. А этот слабый, неспортивный реб Ицхак, дай Б-г ему здоровья, и сейчас бегает!

Как-то тут, в Израиле, прибегает ко мне ночью:

—    Мы с тобой должны ехать!

—    В чем дело, реб Ицхак?

—    Один человек сейчас пошел вешаться.

—    Откуда Вы знаете?

—   Я пришел к нему, там записка…

А у меня жена вот-вот родит, родителей дома нет. Может быть, скоро понадобится ехать в больницу? Но раз человек пошел вешаться… Сели в машину:

—    Реб Ицхак, вы знаете, куда он пошел?

—    Примерно предполагаю. Езжай сюда!

Поехали в одно место, в другое, в парк… Уже два ночи. Приехали куда-то, он говорит:

—    Здесь остановись, я сам пойду, там пещера.

Тот не вешался, Барух а-Шем, только реб Ицхак целую ночь за ним гонялся. Теперь тот — уважаемый человек, у него своя фирма, все у него в порядке.

Если бы один такой у реб Ицхака был, а то ведь все время они его пугали! А он верит.

Я сказал:

—    Реб Ицхак, ну так повесится. Будет одним дураком меньше.

—    Что ты говоришь! — ужаснулся он.

Однажды, лет пятнадцать назад, за два часа до Песах реб Ицхак мне звонит:

—    Можешь принять на Седер одного человека?

—    Пожалуйста!

И он приводит к нам уголовника, только что вышедшего из тюрьмы: каким-то образом тот появился у реб Ицхака прямо в канун Песах.

А потом реб Ицхак должен был платить за него долги. (Из рассказа Яакова Лернера

РАСПОРЯДОК ДНЯ

Раньше я всегда молился ватикин. Сейчас здоровье не то, молюсь в семь утра. Прихожу домой в восемь. С восьми до девяти — телефонные звонки. В девять уезжаю в раввинат. Я не числюсь там на работе, просто иду помочь людям, особенно — говорящим только по-русски. Потом бегу в ешиву ”Двар Иерушалаим” на урок с четверти первого по четверть второго. Потом молюсь. В два возвращаюсь домой.

Иногда люди приходят, иногда я сам должен бежать по делам. Но теперь еще я вынужден полежать часа полтора. Если не полежу, будет по мне заметно».  В шесть вечера ־ занятия в ешиве ”Швут Ами”, где я преподаю Хумаш. А с восьми вечера до двенадцати ночи — разная работа. Например, книгу о Торе закончить, на вопросы ответить — и так, и по телефону: обрезания, разводы и прочее. Люди приходят, часто допоздна засиживаются. По четвергам с пяти до шести — занятия у меня дома. По средам с восьми до девяти — очень серьезный кружок по изучению Торы в Неве-Яакове.

КРУЖОК В НЕВЕ-ЯАКОВЕ

Этот кружок существует лет двадцать.

Интересно он возник. Когда я приехал, в Иерусалиме не было ни одного кружка и ни одного русскоговорящего ешиботника. Как-то профессор Эмануил Любошиц сказал мне с горечью, что в иерусалимском районе Неве-Яаков некий крещеный еврей организовал кружок. Люди приходят вроде как музыку послушать, а он их агитирует и уводит от еврейства.

Лет восемнадцать назад в Иерусалиме появился активный христианский миссионер из России. В разговоре со мной рав Ицхак спросил, как я думаю, что тут можно сделать. Я сказал, что надо пойти к гдолей а-дор (буквально — великим [людям] поколения; подразумеваются крупнейшие авторитеты данного времени) и посоветоваться с ними, потому что дело очень серьезное и этот человек приносит много вреда.

Рав Ицхак отреагировал на мою идею неожиданно для меня.

—    Гдолей а-дор, — сказал он, — должны заниматься Торой, у них не всегда есть время на наши вопросы. И вообще: при жизни рош-ешивы ”Мир” рава Хаима Шмулевича, благословенна память праведника, я был счастлив тем, что удостаивался в субботу сказать ему ”Гут шабес” («Доброй субботы”) и один раз на молитве стоял возле него ”бе-арба амот” (на расстоянии в четыре амот, то есть примерно в двух метрах)! Я подумал, что если евреи, далекие от своих корней, узнают о еврействе, чужое влияние автоматически перестанет действовать. Я договорился с Гинзбургами, моими казанскими знакомыми, жившими в Неве, и стал у них дома давать уроки. И к миссионеру зашел, между прочим, пригласил и его, и его семью. Они поблагодарили, но не пришли.

Занятная вещь: только я начал, как вся миссионерская деятельность ликвидировалась, а миссионер вскоре уехал во Францию и там стал священником.

Кружок действует по сей день, в нем около двадцати человек. Некоторые приезжают из Кирьят-Арба. Обстановка очень теплая. Некоторые стали совсем религиозными, появились новые. Они готовят вопросы по ”парашат-а-шавуа”, недельной главе Торы, а я отвечаю.

Когда я лежал в больнице, в Неве-Яаков ездили Хава или Бен-цион: занятия пропускать нельзя.

Есть у меня еще один постоянный урок, субботний. По мидрашу. Между послеполуденной и вечерней молитвой на исходе субботы происходит третья субботняя трапеза. На эту трапезу в синагогах обычно накрывают стол Вот во время третьей трапезы я и даю урок.

Впервые начал я это делать в сорок первом году. И продолжаю до сих пор, каждую субботу (около года, правда, пропустил — когда лежал в больнице). Почти шестьдесят лет.

А свадьбы? Бар-мицвы? И, как правило, не одна в день. А выкуп первенцев?

Я мог бы всего этого не делать. Сказать себе: ”Уже не пятьдесят, пора и отдохнуть. Да и врачи велят…” Я и вправду того, что без меня обойдется, теперь не делаю. Но — уроку в Неве уже лет двадцать, люди, которые туда приходят, сильно изменились за эти годы, не могу же я все бросить… И не одно дело так. Я и рад»…

(«Чтобы ты остался евреем»)