Статьи

Почти десятую часть своей жизни праведный сын Яакова-авину, Йосеф, просидел в тюрьме. Важно понять, каким было его отношение к «такому повороту судьбы». Мидраш рассказывает, что Йосеф, осознав, что «летит в пропасть», когда единогласным решением братьев отправляется в неизвестность безо всякой надежды вернуться в отчий дом, пытается спасти положение, взывая к состраданию всех, в чьих силах было что-то для него изменить. Но тщетно: ни братья, ни те, кто покупали его, никак не реагировали на мольбы прекрасного юноши-еврея! С этого момента Йосеф прекращает просить кого-либо из людей о помощи, за исключением виночерпия, оказавшись в тюрьме: «И взял господин Йосефа его и отдал его в темницу, место, где заключенные царя заключены. И был он там, в темнице»(Берешит, 39:20).  Шехина не покидала Йосефа и в тюрьме, поэтому в любом деле ему сопутствовал успех. Начальник тюрьмы назначил его надзирать над остальными узниками, ибо увидел в нем добросовестного работника.  Именно виночерпию, которому по пророческому видению он предсказывает скорую встречу с царем Мицраима, Йосеф говорит: «Так если вспомнишь меня при себе, когда тебе благо будет, (изволь) же содеять со мной милость: и упомяни обо мне Паро, и выведи меня из этого дома» (40:14). Эта просьба «добавляет» ему еще два года тюрьмы, которые, казалось бы, должны были окончательно лишить надежды на спасение, но зато он осознает важную для себя вещь: его уровень праведности требует тщательного продуманного поведения, чтобы застраховаться от всякого рода ошибок и заблуждений. Поясним, что имеется в виду. Казалось бы, наказание Йосефа двумя дополнительными годами тюрьмы пришло  к нему из-за надежды  на басар вэ дам (человека). Но праведника, во всем видящего направляющую десницу Всевышнего, за все благодарящего, постоянно пребывающего в радости, не хочется в этом упрекнуть! За что же он тогда наказан?  За то, что попытался объяснить этому царедворцу, что его спасение из тюрьмы — прощение и возвращение на должность — с единственной целью — стать участником избавления самого Йосефа, которому хватило двух лет понять:  только рацон Шамаим (Б-жественное желание) определяет участие человека в том или ином событии…

Все годы тюрьмы пошли Йосефу на пользу, так как явились школой, где он выучил степень своего иштадлута (личного участия) во всем происходящем с ним и вокруг него. На мой взгляд, именно это умение обеспечило непоколебимость его царства в Мицраиме, которое продлилось восемьдесят благословенных лет!

В жизни нашего учителя, рава Ицхака Зильбера (זצל) также были два года, проведенных в лишении свободы. Размышления Рава об этом периоде в книге «Чтобы ты остался евреем» — свидетельство его понимания необходимости своего шлихута (Небесное избрание на участие в происходящем)  по отношению к тем людям (прежде всего евреям), которые появлялись рядом с ним пока он находился в заключении:

»

В лагере

БУДНИ И ПРАЗДНИКИ

Спустя месяц после моего прибытия в лагерь наступил праздник Рош-а-Шана. Молитвы я знал наизусть, но все-таки хотелось иметь махзор (сборник праздничных молитв): кто-нибудь еще мог бы по нему молиться. Верьте — не верьте, но махзор мне принес секретарь парторганизации лагеря, еврей Вишнев.

Как я не побоялся прийти к нему с такой просьбой? А я убедился, что он, несмотря на коммунистическое воспитание, человек честный и порядочный. Когда нас никто не слышал, я с ним спорил о Сталине, доказывал, что у того нет пророческого дара (Сталину приписывались самые исключительные качества, включая провидение; опровергать это было смертельно опасно). Не знаю, действительно ли Вишнев так думал, но вот как он объяснял мне плохое отношение к евреям:

—    Представь себе, что у отца два сына. Один работает, делает все, что требуется, а второй отлынивает, любит пенки снимать. Наступает праздник. Кого посадить во главе стола? Того, кто отлынивает и ничего не делает, или того, кто работает, старается? Русский народ строит социализм, а евреи — отлынивают. Они или в торговле, или в науке.

Тем не менее я спросил:

—   Если я дам тебе адрес и попрошу принести книгу, принесешь?

—    Принесу, — говорит.

И он принес мне, кроме махзора, мишнает, Танах и даже карманного формата Агаду. Агада ־ рассказ об исходе евреев из египетского рабства; его читают во время праздничной пасхальной трапезы, которая называется Седер Песах. Передавая книги, Вишнев предупредил:

—    Даже если тебя будут резать на куски, не говори, кто принес.

В девяносто втором году я проводил Седер Песах в ешиве в Москве. Стал рассказывать, как проводил Седер в лагере. Упомянул Вишнева.

Двое из присутствующих оказались супругами из Казани. Они вернулись домой, нашли сына Вишнева (сам Вишнев уже умер), рассказали ему, что произошло, и сын Вишнева тут же приехал в Москву повидаться со мной. Он обнимал меня, плакал и говорил:

—    Мне тогда было пять лет, но я полдню, как папа рассказывал, что в лагере есть еврей, который не работает в субботу.

Я с ним почитал немного Танах, он внимательно, с интересом слушал. Я научил его читать ”Кадиш”, и он прочел за отца и за мать.

Ну что, не пропала доставка махзора там, на том свете? Не пропала! Один этот ”Кадиш” чего стоит!

А на днях Иосиф Вишнев позвонил мне в Иерусалим и просил молиться за него — ему предстоит тяжелая операция.

Значит, лагерь тоже был не зря. Может, я сидел для того, чтобы сын Вишнева позвонил мне с такой просьбой…»

ЖУЛИК ЛИ ЗИЛЬБЕР?

В лагере сидели и несовершеннолетние, двенадцати — пятнадцатилетние дети. Их называли ”малолетки”. Это были совершенно отчаявшиеся ребята, опасные, как дикие звереныши. Мимо камер малолеток страшно было проходить: бросали стеклянные осколки в голову. А не проходить я не мог — воду носил. Каждый раз иду дрожу — молюсь, чтобы не попали.

Кое-как я установил контакт с некоторыми из этих ребят, пробовал давать тем, кто постарше, уроки математики, пытался наладить их отношения с родителями, которые их навещали, но у меня, к сожалению, оставалось очень мало времени после работы.

Я старался поддерживать с людьми нормальные отношения, дружил и беседовал со всеми. Со всеми, кроме двоих.

Один, русский, до лагеря был главным инженером одесского завода им. Андре Марти и продолжал работать на этом заводе во время оккупации. Он пытался со мной заговаривать, объяснить свой поступок, но я не мог говорить с тем, кто помогал немцам.

Второй был еврей, главный бухгалтер Казанского университета. Он постоянно высмеивал евреев, говорил о них всякие гадости. Рассядется и начинает:

—    Праведники-то эти — да они все обманщики! Только очки втирают, будто верующие.

И рассказывает про еврейские законы. Мол, есть мясо животного, зарезанного неевреем, нельзя, а шохета нынче днем с огнем не сыщешь:

—    Кто в наше время рискнет резать для них? А они же мясо едят! Жулики! Все как один жулики! Едят трефное (некашерное мясо), а прикидываются верующими.

Или расскажет, что в субботу нельзя работать. Или еще что-нибудь…

Из-за его ”откровений” не оставалось никакой возможности соблюдать законы тайно. Это было страшное предательство.

Однажды в перерыве сидит он, как всегда, со своей компанией, среди них — Азат, татарин, карточный шулер. Плохой был человек. Как-то проигравший стал его обвинять в мошенничестве, так Азат разбил ему голову лопатой.

Сидит этот ”бухгалтер” и болтает на любимую тему — про евреев. А я ношу воду и, проходя мимо них, слышу обрывки разговора. Кто-то оратору возражает:

—    А вот Зильбер как же? Он вроде не жулик!

—    Тоже жулик. Наверняка.

־ Что-то непохоже.

—    Думаете, честный? По еврейскому закону нельзя бриться лезвием. А он же без бороды!

Тут я удаляюсь и ответа не слышу. Потом узнал: кто-то ему объяснил, что я бреюсь машинкой, — сам, мол, в бане видел.

Опять прохожу с ведрами и слышу:

—    Все равно жулик!

Слушатели:

—    Да в чем?

Он начинает рассказывать про Песах: что хлеб нельзя есть, и так далее. (Страшно было слушать: ведь мы могли жить *в лагере по законам Торы только потому, что никто вокруг не знал, что мы делаем.)

Какой-то старый татарин говорит ему:

—    В Песах, мы видели, он и еще один еврей ели что-то белое, мацу.

И в следующий раз слышу:

־ Да жулик он, жулик, нечего говорить.

—    Что еще? — спрашивают.

־ А суббота как же? В субботу ведь работать нельзя.

Ему объясняют, что я в субботу воду не ношу, а прошу других. Он смеется:

—    Да ладно вам! Сколько это может продолжаться? Ну, поработают за него субботу, другую. А потом что?

Тут вскакивает страшный Азат, бьет по скамье кулаком и кричит:

— Нет, мы не допустим! Я буду за него работать, другие будут ־ мы не допустим!

Тот еврей притих.

Прошло несколько дней. Он подходит ко мне и спрашивает:

—    Почему вы со мной не разговариваете?

Я ему сказал правду:

—    Я видел, что вы смеетесь над еврейскими законами, поэтому я с вами не разговариваю.

—    А может, вы со мной поговорите, и я изменюсь?

В общем, стал я с ним заниматься. Прошло время, и в Иом-Кипур он уже постился. Когда человек хочет, он из любой грязи может выбраться».

«Когда я видел курящего в субботу еврея, я подходил:

—    Извините, вы еврей, не надо курить в субботу.

И, как правило, люди бросали папиросы.

Подхожу так однажды к Борису Михайловичу Гельферу. Этот бывший заместитель начальника лагеря, оказавшийся в том же лагере уже в качестве заключенного, был человек ”ассимилированный”: женат на русской, весь в татуировке, грубый…

—    Борис Михайлович, вы же еврей, а Б-г велел, чтобы еврейский народ соблюдал субботу!

—    Ох, как вы мне надоели! — но тут же бросил папиросу.

На воле я навестил его. Посидели, поговорили и разошлись.

Прошло время. Я работал учителем и, как всегда, боялся ”разоблачений”.

Однажды я под каким-то предлогом удрал с очередной консультации в субботу. И именно в этот час, как мне сообщили назавтра, меня искала одна учительница не из нашей школы. Я испугался — проверка?!

Выяснилось, однако, что приходила жена Бориса Михайловича. Она нашла меня уже дома и рассказала, что Борис Михайлович умер. Она похоронила мужа на русском кладбище. И вот уже месяц она не знает покоя, не спит и чувствует, что начинает сходить с ума. Каждую ночь он приходит к ней во сне с жалобой:

—    Что ты со мной сделала? Почему не заботишься о моей душе?

Женщина вспомнила, что он рассказывал ей обо мне, и прибежала.

Что делать? Нельзя хоронить еврея на нееврейском кладбище. А перехоронить — практически невозможно. Не разрешат. Я решил читать ”Кадиш”.

В Казани, если помните, жил реб Ицхак Сандок (Ицхак-милнер), великий человек, сейчас таких немного осталось. Я его попросил читать ”Кадиш” за Бориса Михайловича (считал, что его молитва будет посильнее моей; я думаю, он был один из тридцати шести скрытых праведников, на которых держится мир). Попросил я его перед минхой, прочел он вечером, а на следующий же день прибежала эта женщина, счастливая, ־ впервые за последний месяц спала спокойно. И еще много раз она прибегала ко мне, до конца траура по мужу, чтобы сказать, что все в порядке.

Видно, у ее покойного мужа были какие-то заслуги, если с ним произошла такая история».

ЛАГЕРНЫЙ СЕДЕР ПЕСАХ

Накануне Песаха есть хлеб прекращают уже с утра, и к вечеру мы были страшно голодны. Но вот в восемь я отправился в каптерку за мацой: хранить мацу в бараке я не решался, боясь кражи. Ведь мишкино (Мишка Косов — один из влиятельных заключенных, под влиянием Рава «вспомнил», что он еврей — Й.С.) предупреждение касалось только ”дележа” посылок, уберечься же от воровства было невозможно.

Работавший в каптерке заключенный — биолог по профессии, бывший сотрудник и друг знаменитого Мичурина — относился ко мне с полным доверием. Ни разу за два года не попросил расписаться в ведомости сдачи-получения: я просто сдавал и забирал свои вещи. А тут случилось непредвиденное. Он вдруг потребовал:

—    Распишись!

Я удивился:

—    Что случилось?

А он: —    Не подпишешь ־ не получишь.

А ночь Песаха уже началась и писать нельзя!

Промучился я с ним больше часа: распишись, и все! До сих пор не понимаю причины. Испытание свыше.

С большим трудом я уговорил его отдать мацу без подписи.

И вот вечером в Песах мы вошли в санчасть. Мы сидели за столом, как цари. Пили вино, ели мацу и читали Агаду, которую принес парторг Вишнев.

Нас было столько человек, сколько могло вместиться, кажется, двенадцать. Я пригласил самых близких.

А как быть с остальными?

Я дал мацы, посоветовал собраться в одной камере, научил говорить кидуш.

Перед праздником ко мне пришли несколько человек — я и не знал, что они евреи, — и попросили: ”Дайте нам ке-заит мацы”. Один из них сказал, что сидит давно, с войны; он был капо в гетто, может, в концлагере. Он признался, что уже двадцать лет не ел мацы. Дали им по кусочку мацы. Так что у всех был кашерный Седер!

Я объяснил им, что в ночь Седера надо вспомнить хотя бы три основные вещи, о которых в Агаде сказано: ”… кто не растолковал три вещи — Песах, маца, марор, ־ не выполнил обязанности”. То есть на Седере надо рассказать, почему мы приносили пасхальную жертву, почему едим мацу и почему едим горькую зелень.

”Песах” на иврите значит ”перескочил”. Казня первенцев в Египте, Б-г миновал (”перескочил”) дома евреев и поразил только дома египтян.

”Маца” — пресный хлеб. Если сначала фараон отвергал требования Моше и не давал евреям разрешения на ”выезд”, то во время десятой казни, в ужасе перед происходящим, он торопил их уйти. Только евреи замесили тесто, чтобы испечь хлеб в дорогу, как им пришлось уходить. Тесто и подняться не успело. Маца напоминает нам, как фараон резко изменил позицию и в страхе подчинился воле Всевышнего.

”Марор” напоминает о горечи жизни в египетском рабстве.

Заповедь требует, чтобы об этих трех вещах говорили, сидя удобно, облокотясь, как подобает свободным людям.

Так все и сделали.

Эту ночь мне не забыть. Мишка Косов сидел с нами в санчасти, пил четыре бокала (Мишка был в восторге от нашего вина), ел мацу, и все смеялись: Мишка Косов стал евреем!

ПАСХАЛЬНАЯ «КУХНЯ»

Еще до начала Песаха надо было решить, где и как готовить пищу. Песах — праздник весенний, и к этому времени в лагере уже перестали топить. Топили только в нашем бараке. Но изверг-истопник даже мимо пройти не давал.

Заметив, что он продает сухари, я, “с дальним прицелом”, купил у него пару раз сухари, хотя они мне были не нужны. На третий раз не доплатил и пришел отдать деньги, когда он топил. Дал ему попробовать немножко мацы и после уже свободно заходил к нему и варил. Невероятно, но только в этом блоке топили до конца Песаха.

Так как я не раз ходил перед субботой по людям договариваться насчет воды, у меня появилось немало знакомых среди уголовных. (Я даже научился их языку и песням. Я пою их в Пурим и в ночь Седера.) Я условился, что они попросят с воли сырую картошку (свой посылочный “лимит” я уже израсходовал). И вот каждый день в пять утра я чистил и варил картошку: в шесть всех выгоняли на работу, и надо было успеть к этому часу сварить. Без соли, без ничего — одна картошка. Заключенные, если я успевал сварить, — ели, не успевал, — уходили без еды. Честно держались!

Приходили в обед: если у меня была картошка, то большинство оставались и ели, а если не было, то некоторые уходили в столовую. Я их очень просил, чтобы они не ели в столовой ячменную кашу, а только картошку. И так мы дотянули до конца Песаха.

Первый день Песаха. Стою, варю картошку и смотрю, чтобы никто до нее не дотронулся. Тут же два удмурта, те самые головорезы, варят лапшу. Ну будто нарочно! Однако по закону, если каш ер и трефа варятся рядом, это еще ничего. Только вдруг удмурт, перемешивая ложкой свою лапшу, сунул эту ложку в мою кастрюлю с картошкой! Представляете?

Что делать с картошкой? И что делать с горшком? Кашеровать в Песах нельзя. Я ломал себе голову, и меня опять выручило знание ”Шулхан арух”: есть закон, по которому, при полном отсутствии других возможностей поддержать существование, можно съесть такую картошку и можно готовить в такой посуде. Сам я уже картошку до конца Песах не ел, но всем варил и ничего не сказал. Зачем говорить? Им это не поможет. Пока они не знают, ответственность за все лежит на мне. (Потом, когда я вышел, я спросил у двух больших раввинов, и они сказали, что я правильно сделал. Но тогда…)

Я тоже не голодал: немного воды, немного мацы… Глядя назад, с трудом верю, что все это было со мной и я цел и невредим.

Каждый день я искал картошку, это было мученье. К одному подойду, к другому, к пятому. И доставал. Так я и воду ношу, и картошку ищу. Иногда до полуночи.

Как-то я с большим трудом нашел картошку, сварил. Несу горшок. Весна, таять начинает. Я поскользнулся, упал, и все вывалилось в затоптанный снег.

Собрал я картошку, очистил от снега и положил в горшок.

Говорить, что упало в снег, или нет? Люди голодные, работают до двенадцати, до часу, и единственная их еда — эта картошка и кусочек мацы. Побрезгуют — не будут есть. Я не сказал.

И вот наступает последний, восьмой день Песаха. Все. Ни крошки мацы нет, ничего нет.

Айзик говорит:

—    Но в Израиле сегодня уже едят хлеб!

Я говорю:

־ Да, но мы здесь, в галуте, обязаны соблюдать еще один день.

Он говорит:

—    Нет у меня сил… Не могу больше, хочу сейчас поесть хлеба!

И тут я увидел нешуточную силу простого еврейского обычая.

Не закона даже, но обычая. В последний день Песаха принято молиться за душу умерших родителей. Он сам вспомнил:

־ Постой, — говорит, — сегодня ведь ”Изкор”, поминальную молитву, читают! Есть сейчас хлеб, а потом этим же ртом сразу поминать отца? Неловко… Ладно, я сначала прочту ״Изкор”.

Мы с ним читаем ”Изкор”.

Подходят другие, и среди них один очень неприятный тип. Его отец и мать просили его, чтобы он после их смерти не читал по ним ни ”Кадиш”, ни ”Изкор”. Так и сказали: не пачкай наше имя своим грязным ртом. Почему? Он закрыл синагогу в своем городе, посадил в тюрьму шохета и моэля и все время твердит, что верующие — мошенники. Вроде того бухгалтера, о котором я рассказывал. Он и теперь всех пугал:

—    Выйду из лагеря — того посажу, этого посажу…

И он тоже пришел прочесть ”Изкор”!

Он спросил у меня: можно ли? Есть правило — с ответом не спешить. Я подумал и сказал: можно.

Потом он меня спрашивает:

—    Можно ли сегодня есть селедку и сливочное масло?

Я смеюсь:

—    Где, здесь или в Израиле? Здесь — это самое кашерное, что только может быть. (В Израиле я, может быть, еще стал бы разбираться, что за селедка, где масло лежало. А тут — безо всяких.) Почему ты спрашиваешь?

Он говорит:    ׳

—    Я получил посылку из дому — селедку и сливочное масло, и, если можно, отдаю вам.

Тут еще подошел Исаак Моисеевич с новостью: сняли антисемитские плакаты.

Если сняли плакаты, значит — врачей выпустили. Долго мы ничего не знали, но оказалось, их выпустили на второй день Песаха.

В Талмуде сказано, что освобождение обычно приходит к евреям в нисане (нисан — месяц исхода из Египта). Это время поражения врагов еврейского народа. Предшествующий месяц, адар, тоже благоприятен для евреев. Сталинградская битва закончилась в рош-ходеш адар. Гитлер объявил этот день днем траура.

В тот день мы ели картошку с селедкой и со сливочным маслом. Картошку раздобыли, и я тоже ел из этого горшка — в последний день Песаха допустимы некоторые облегчения. Это было безумно вкусно.

А потом мы гуляли по лагерю, где больше не было мерзких плакатов. Я рассказывал моим спутникам истории из Талмуда.

К нам подошел Володька Эпштейн, некогда — убежденный атеист и интернационалист. Я уже рассказывал о его брате Максиме и о том, как он со временем изменился. Другим стал в лагере и Володька. Перед Песахом, когда нужны были люди, чтобы на их имя прислать мацу (под видом печенья, конечно), Володька согласился стать ”получателем”. Выйдя из лагеря, всю жизнь переменил, расстался с прежней женой, женился на еврейке. Это трудный шаг.

Володька объявил: сегодня вечером ему обещали принести банку варенья. Он отдает банку тем, кто в Песах ни разу не прикоснулся к хлебу. А кто хоть раз попробовал — пусть не приходит!

Банка варенья! В лагере на луковицу неизвестно что выменяешь, а тут — варенье! Вечером, на исходе Песаха, все пошли к нему пить чай с вареньем. Я не пошел. Хотелось побыть одному.

Так закончился Песах. А сразу после Песаха объявили амнистию…»