Статьи

«И вывели его поспешно из ямы, и побрился, и сменил одежду, и пришел к фараону» (Берешит, 41:14). В течение двенадцати лет Йосеф был заточен в глубокой яме, и каждый день тянулся для него, как целая вечность. Никто не потрудился, чтобы достать его оттуда. Но когда наступил нужный момент, и Всевышний постановил вызволить Йосефа на свободу, все совершилось сразу и внезапно с огромной быстротой: его поспешно перевели из тюрьмы в царский дворец. Не прошло и часа, как на его голову уже возложили корону заместителя царя Египта, бывшего величайшим среди мировых государств древности.

Однако нужно понять: сначала его достали из тюрьмы с большой скоростью, словно речь шла о спасении жизни, а затем оказалось, что у праведного Йосефа хватает времени на бритье и переодевание. Если уж дело было столь неотложным, рабы фараона должны были тотчас вести его к своему господину, подобно тому, как врач или советник спешит к царю, не задерживаясь!

В комментарии «Сфорно» объясняется, что эта поспешность была устроена с Небес: «Подобно всем спасениям, приходящим от Б-га, которые совершаются в одно мгновение, как сказано: “Ибо близко спасение Мое, чтобы прийти”, и как сказано: “Если бы народ Мой послушал Меня, Израиль по путям Моим шел — тотчас врагов их поверг бы Я и на противников их простер бы Свою руку”. Так было и при избавлении из Египта, как сказано: “Ибо изгнаны были из Египта”, и наши мудрецы говорили, что тесто их не успело закваситься… И так же обещал Всевышний сделать в будущем: “Внезапно войдет в Свой чертог Господь”».

Вот почему в истории с праведным Йосефом, как только для него было постановлено взойти к величию, его тотчас поспешно вывели из ямы. Но после того, как он вышел оттуда, вступили в силу обычные правила, принятые среди царей, и ему предстояло побриться и сменить одежду. Ведь после того, как он уже был избавлен, причины для дальнейшей спешки исчезли.

То же самое будет, когда наступит время окончательного избавления. Наш праведный Машиах придет в точно отмеренный момент, внезапно и неожиданно. Он ни на минуту не опоздает и ни на минуту не опередит этот миг. Еще за мгновение до этого мы будем пребывать глубоко в изгнании со всеми бедствиями и невзгодами, а в следующий момент наступит совершенное избавление. Возможно, об этом и сказано: «В свое время я ускорю это».

Едва ли во всем мире найдется человек, который никогда не ведал вкуса «глубокой ямы» в своих проблемах, со своими страданиями и тревогами. Пока тяготимся своими невзгодами, мы недоумеваем: почему никто не старается вытащить нас из этой ямы? В сердце мы испытываем гнев за то, что «никто ничего не делает», чтобы решить проблему. Но мы должны знать: в тот самый момент, когда наступит время, нас поспешно выведут из ямы. («Оцарот«).

Нашему учителю, раву Ицхаку Зильберу (זצל) «вкус глубокой ямы» был хорошо знаком. После двух лет лишения свободы, он не только укрепился в вере и исполнения заповедей, но и стал посланником для десятков евреев, под его влиянием добровольно и осмысленно сделавших тшуву достойной пробы!

ТЮРЬМА

Условия в тюрьме во время следствия были невыносимые. Сорок три человека в тесной камере, жара, спертый воздух и две открытые параши — большие ведра для отправления надобностей. Я стеснялся ими пользоваться на людях, ходил только ночью, когда все спали. В туалет выводили дважды в сутки: в шесть утра и в шесть вечера — и всего на десять-пятнадцать минут.

Уголовники приметили мое состояние и, когда нас выводили в туалет, нарочно занимали кабинки и сидели до последней минуты, чтобы я не успел войти. Оправка превратилась для меня в страшное мученье, я чувствовал, что погибаю.

Вскоре я заболел дизентерией. Десятого тамуза пятьдесят первого года — в субботу и день рождения моей дочери — я совершил омовение рук и хотел в честь субботы съесть кусочек хлеба. Но не смог проглотить ни крошки. У меня не было сил выйти на прогулку, и я просил, чтобы меня оставили в камере. Не разрешили. Я вышел, прошел два шага и упал…

Очнулся я в тюремной больнице. А придя в себя, узнал, что тут столько же шансов выздороветь, сколько подцепить что-нибудь новенькое. Диагнозы у моих соседей по палате были хуже некуда: открытая форма туберкулеза, сифилис, еще что-то страшное… Я поспешил вернуться в камеру.

Была еще проблема. Мне выдали одеяло, но я не знал, не ”шаатнез” ли это (евреям запрещено пользоваться шаатнезом — смесью шерсти и льна), и не мог им укрываться.

У моего русского соседа по камере было хлопковое одеяло. Я предложил ему поменяться.

—    Зачем тебе?

Я объяснил, в чем дело. Он вскипел:

—    Расстреливать вас надо! Из-за таких, как вы, мы не можем построить социализм!

Кипел — просто ужас.

Через три дня его переводят в другую камеру. Он сам подходит ко мне с этим одеялом и говорит:

—    На, бери!

Чего, спрашивается, он так подобрел? Не знаю. Все равно — спасибо.

А как быть с молитвой, с благословением после трапезы? В камере открытые параши, а молиться в зловонном месте запрещено.

Надо отдалиться не меньше чем на четыре амот (четыре локтя). Пришлось на время молитвы накрывать одну парашу пиджаком, а вторую — пальто, чтобы запаха не было, а поскольку и это не очень помогало — искать в переполненной камере место, отдаленное от них на четыре локтя. Так я молился.

Про отношения с сокамерниками я уже говорил. Им-то, может, их выходки и казались смешными, но мне было не до смеха. Как-то принесли в камеру посылки из дому и дали карандаш расписаться в получении. Все расписались, надзиратель требует карандаш обратно, а карандаша нет!

Ищут-ищут — куда он пропал? Все показывают на меня, будто это я взял.

Надзиратель говорит:

— Жду пять минут. Не отдадите — камера лишается передачи на месяц.

Угроза угрозой, а оставить карандаш в камере он в любом случае не имеет права. Обыскали всю камеру и нашли… у меня, в моей постели!

Как они его подкинули — не знаю, на то они и мастера своего дела. Просто повезло, что тюремщики меня не наказали.

После вынесения приговора заключенных из тюрьмы переводят в лагерь. Со дня на день меня могли отправить неизвестно куда. Выручил рав Пионтак, ”дер Тулер ров” — бывший раввин города Тулы. Если бы не он, не знаю, что бы со мной было.

Рав Пионтак сказал моей жене, что ведет переговоры с человеком, который работает в лагере возле Казани, чтобы меня перевели в этот лагерь. Переговоры затянулись, а результатов нет. Гита моя сообразила, в чем дело, добыла денег, и уже назавтра меня перевели в лагерь в двадцати километрах от Казани.

Тулер ров помог моей жене и в другом. Гита была новым человеком в Казани — всего пять лет в городе, и когда меня посадили, ей было очень тяжело. Все говорили: ”Ее муж такими делами никогда не занимался. Это она виновата. У них тяжелое материальное положение, вот она и вовлекла его в эту аферу”. Мне кажется, именно рав Пионтак прекратил эти разговоры.

ПЕРВЫЙ ШАБАТ В ЛАГЕРЕ

Жена потом шутила, что с курорта не пишут таких писем, какие я писал из лагеря: ”Здесь очень хорошо, в туалет хожу, когда пожелаю, весь день работаю на свежем воздухе…”

Когда меня привели в лагерь, подошли двое заключенных и один из них спросил на идиш:

—    А ид? (Еврей?)

—    Да.

Он говорит:

—    Чем помочь?

Я отвечаю:

—    Не хочу в субботу работать.

—    Ладно, — говорит, — в пятницу в шесть (вечером, в смысле) придешь, будет тебе больничный.

Я очень обрадовался. Но воспользоваться бюллетенем не пришлось. Почему? Потому что я по-настоящему оказался в больнице.

Меня направили на лесоповал. Вдвоем с напарником мы должны были таскать и складывать бревна. Чтобы уложить бревно, мы по узкой доске поднимались на верх штабеля: он впереди, я сзади.

Подъем был крутой, я боялся упасть и шел осторожно. Напарник заметил это и, как только я ступал на доску, начинал на ней приплясывать, чтобы меня напугать. Так он плясал во вторник, в среду, а в четверг я сорвался и упал вместе с бревном. Счастье, что очки сразу свалились, а то бы остался без глаз.

Расшибся я основательно, если судить по тому, что продержали меня в лагерной больнице три недели, а там ”просто так” не лежат. Левая рука у меня так и не восстановилась полностью. Я лежал забинтованный и себя не помнил от радости — три шаббата свободен! Найди я клад в миллион долларов, и то, наверно, так бы не радовался.

Но прошли три недели, и вот меня выписывают, да еще перед самой субботой. Что делать? Когда в субботу меня погнали работать, я сказал, что у меня еще болит рука. Бригадир обратился к врачу, тот говорит:

־ Раз я выписал, значит, может работать.

Бригадир стал меня бить. Я убежал и спрятался в сломанной лодке: их там много было на берегу реки (река тоже была в зоне).

В двенадцать часов идут обедать. Слышу, один заключенный говорит: ”Смотри, кто-то лежит в лодке”. Что делать? Если охранники меня обнаружат, не миновать обвинения в саботаже. Вижу, прямо в мою сторону идут несколько заключенных, и среди них тот самый еврей, который обещал мне больничный, — Семен Семенович Лукацкий. Он был еще довольно далеко, но, что называется, в пределах слышимости. Я подумал: он все-таки одессит, идиш, наверно, знает. И шепчу:

—    Семен Семенович, фарклап зей дем коп (”заморочь им голову”).

Это чтоб меня не заметили. В ответ раздается бодрый голос:

—    Между прочим, сегодня в газете — статья великого Сталина (заключенный, понятно, Сталина назвать ”товарищем” не может). Экономические проблемы при строительстве социалистического общества. Такая глубина мысли! Хотите, почитаем?

Кто посмеет отказаться? Остановились, и он начинает читать и комментировать. Болтает, болтает, вдруг я слышу:

—    Как говорит известная латинская пословица, баалт зих ин а цвейтн орт (на идиш — ”спрячься в другом месте”).

И чтение продолжается.

Я потихоньку выбрался из лодки, прошел метров сто и спрятался под другой. Была осень, шел дождь. Много часов я пролежал, не поднимая головы.

Кончился рабочий день. Без четверти пять прозвучал гудок отбоя, а я все лежу — ничего не слышу.

Заключенных выстроили, пересчитали — одного не хватает. Стали искать и нашли меня только через сорок пять минут.

Сорок пять минут люди стояли под холодным дождем, а в столовой стыла еда. Вы представить себе не можете, что творилось, когда меня нашли… Каждый готов был разорвать меня на тысячу кусков:

—    Из-за этого жидка столько мок! В столовую опоздал!

Я с ужасом думал: ”Ведь это только первая суббота!”

В этот вечер я читал ”слихот” (покаянные молитвы перед Рош-а־Шана — Новым годом) так сосредоточенно, как, может, молился раз в жизни — когда в Столбищах сбился с дороги и замерзал. Меня не покидала мысль, что Б-г укажет мне путь.

И я опять увидел, что есть Тот, Кто слышит молитву. Кончил я молиться, вышел на улицу и встретил Кольку-нарядчика. Нарядчик — это человек, который направляет на работу. Я говорю:

—    Слушай, Коля! Ты видишь, с бревнами у меня не получается. Я хочу другую работу.

Он спрашивает:

—    Какую?

А Лукацкий меня уже научил, что просить.

Кстати, о Лукацком. Старый коммунист из Одессы, он оставил семью, поехал в деревню, где никак не удавалось добиться ”сплошной коллективизации” (Сталин сгонял крестьян в колхозы, а они как могли сопротивлялись), три года там провел — и все для того, чтобы довести район до нужной кондиции. Не видел и не понимал человек, что делает. Большой грех взял на душу!

Сел он за какую-то финансовую ерунду — он был директором типографии. Он и в лагере был такой же: хлебом не корми — дай поговорить о марксизме-ленинизме!

В лагере мы сблизились и продолжали встречаться и на воле. Я жалел его жену: она тяжело переживала, что сын женился на русской и внуки у нее — неевреи. Тихий, покладистый парень, сын ее любил детей, дорожил семьей — что тут поделаешь? А я сказал: ”Ничего, уладится”. И вдруг — ни с того, ни с сего — жена Лукацкого-младшего взбрыкнула и потребовала развода. Вторым браком парень женился на еврейке. Осуществилось мое благословение. А Семен Семенович, выйдя из лагеря, уже зажигал ханукальные свечи и стал немножко выполнять мицвот!

Итак, Лукацкий меня научил, что просить.

—    Надо, чтобы ты ни от кого не зависел, — сказал он. — Есть работа — воду носить для умывания. (Водопровода там не было.) Конечно, натаскать воды на три тысячи человек одному трудно, но, если будешь один, как-нибудь выкрутишься в субботу.

Поэтому я сказал Кольке:

—    Хочу носить воду для умывален.

Он говорит:

—    А что я с этого буду иметь?

—    Двадцать пять, — говорю, и тут же вручаю ему пятнадцать рублей — аванс, так сказать.

С того вечера у меня появилась возможность не работать в субботу. И я носил воду до конца срока».

ЗАГАДОЧНОЕ ПРЕОБРАЖЕНИЕ

Как видите, нельзя сказать, что в лагере царили дружелюбие и добрые нравы. Но один из уголовников, некто Уваров, делал мою

жизнь просто невыносимой. Порой я впадал в отчаяние от его злобных выходок.

Это был человек лет сорока, с опытом нескольких отсидок. Почему он так стремился причинить мне зло, не знаю. Да это и не важно.

Заметив, что я очень дорожу своим закутком, он сломал балку, на которой держалась занавеска. Это было ужасно. Негде стало учиться, негде молиться…

Уваров занимался ремонтом инструментов. И вот, вместо того, чтобы починить вещи, которые я ему отнес, он передал их начальству: мол, Зильберу выдали, а он изрезал и выбросил. Или ломал мои метлы и лопаты и закидывал обломки на крышу. Короче, искал любой возможности мне навредить…

Вдруг в пятницу Уваров подходит ко мне:

—    Слушай, ты же ищешь людей, чтобы для тебя в субботу носили воду? Больше не ищи. Я буду носить за тебя каждую субботу. Ты только ключ от умывальни повесь вот здесь, а я отарою и все сделаю.

Кто-то из евреев, услышав это, пошутил:

—    Думает, видно, что ключ — мукце (запрещенная в субботу вещь, в шаббат к ней нельзя прикасаться).

Уваров выполнил обещание. Вплоть до его выхода из лагеря мне ни разу не пришлось никого просить: вода всегда была принесена, пол вымыт. Я ему платил, конечно.

Отчего Уваров так изменился, я не спрашивал. Но другим было любопытно. Оказалось, во сне его предупредили, что если он не хочет себе беды, то должен не вредить мне, а напротив — помогать. (В моей жизни было два таких случая. О втором, с Ахмановым, я еще расскажу.)

Сон произвел на Уварова такое сильное впечатление, что однажды он даже пошел на ”месирут нефеш” (буквально — предание души, то есть самопожертвование с риском для жизни).

Заключенным делали прививку. Опытный зек, Уваров полагал, что укол может быть опасен для здоровья, и категорически от прививки отказался. Его уговаривали, ругали, угрожали карцером — он не отступил. А когда процедура уже заканчивалась, вдруг подошел и говорит:

־ Ладно, делайте.

Его спросили:

—    О чем же ты раньше думал? И почему все-таки согласился?

Он объяснил:

—    Вспомнил, что завтра суббота!

Он не хотел попасть в карцер, потому что тогда некому будет мыть полы и носить воду. Не хотел нарушить обещания.

Все звали Уварова Федькой, хотя ему было уже лет сорок. Он сидел семь раз. Ум у него был замечательный, голова работала ну просто невероятно. Умнейший был человек. Все понимал. И в людях, и в отношениях между людьми, и вообще в жизни.

На Песах я Уварову и хамец продал. Все дни Песаха нельзя не только есть продукты из кислого теста, но и ”владеть” ими; их можно заблаговременно продать нееврею, что мы и сделали: отдали Уварову все свои сухари, — Я ему объяснил: — Нам нельзя будет в течение восьми дней пользоваться хлебом. Мы тебе продаем все, что у нас останется к началу праздника.

Денег у него не было. Я дал ему полтинник, он отдал мне его как задаток, и все было продано по закону. Уварову же мы отдали и восьмидневный хлебный паек на пятнадцать человек. Он, конечно, был рад.

Так он помогал мне с полгода, пока не вышел на волю».

КАК Я ЗАРАБОТАЛ ДЕНЬГИ В ЛАГЕРЕ

В лагере нас старательно воспитывали. Разъясняли, что капиталисты лгут, будто в Советском Союзе существует подневольный труд. Это клевета. И даже гнусная клевета. Да, есть люди с тяжелым характером, не способные сосуществовать и сотрудничать с другими, и ученые разработали методы, как их исправить с помощью труда: они работают все вместе и. таким образом исправляются. У меня так и было написано на одежде: ИТК-4 — четвертая исправительно-трудовая колония. Когда я немного ”исправился”, меня перевели в исправительно-трудовой лагерь — ИТЛ-1.

И вообще — о каком ”рабском” труде можно говорить, когда на всех заключенных выписывается зарплата!

Нам это твердили не день и не два и вбивали в голову весьма успешно…

Из зарплаты высчитывали за жилье, отопление, пищу, одежду, охрану, за культурное обслуживание (нам показывали кинофильм ”Ленин в Октябре”), и ничего не оставалось. Да еще надо было подписываться на заем, то есть покупать облигации, в конце года. Помню, однажды, как назло, это массовое мероприятие пришлось на субботу. Уже с утра меня теребили: подпишись на заем. Я отговаривался:

—    Некогда. Воды нет, бегу за водой, — и убегал, будто бы к реке.

С каждым разом находить предлоги было все труднее, а не появляться на улице я не мог — считался на работе. Оставалось уже совсем немного, дотянуть до половины шестого.

Там был один капитан, заместитель начальника лагеря. Он заметил, как меня теребили, а я выкручивался, и, очевидно, понял причину. Часов около четырех он не выдержал, останавливает меня:

—    Ну, Зильбер, подписался на заем?

Я говорю:

— Нет.

Он как хлопнет меня по плечу:

—    Молодец!

Как-то я пошел в бухгалтерию и попросил показать мне ведомость. И правда — зарплату на меня выписывают. Однако в итоге после вычетов остается ноль. Я говорю:

—    Слушайте, на меня ведь выписывают продукты: картошку, лапшу… Вот здесь указано. Я их не получаю (я уже говорил, что, кроме хлеба и кипятка, ничего в лагере не ел). Да это уж ладно. Но в последнюю неделю я и хлеб не беру (разговор происходил сразу после Песах; это был мой второй Песах в лагере, Уварова уже не было, и я хлеб никому не отдавал). А я же не раб какой-нибудь, у нас рабов нет! Так отдайте лапшу и картошку сухим пайком или деньгами, хотя бы за эту неделю.

Это было что-то новенькое! Такого еще никто не предлагал… Девушки в бухгалтерии, конечно, сказали, что это не в их компетенции. Надо обращаться выше. У тех, кто выше, свои отработанные методы: иди к тому, иди к этому, иди к третьему. Мне терять нечего — я пошел. Сколько я по ”инстанциям” ходил, как вы думаете? Тридцать пять раз! К замначальника, к начальнику, к начальнику над начальником и т.д. Надо было еще поймать момент, когда они появлялись в лагере. Три-четыре месяца ходил. Я не отстал и перед выходом из лагеря получил триста рублей и принес домой.

Это было все равно, как из этой каменной плитки, на которой я стою, добыть мед. Из плитки даже вероятнее.

Учтите, в пятьдесят третьем хлеб стоил семьдесят пять копеек. Так что деньги были немалые. Пригодились.

Только по возвращении из лагеря, в нормальной обстановке, я понял, до чего изголодался. Я накинулся на сахар, как пьяница на спиртное. За продуктами у нас ходила и в очередях стояла Маша. Не успевала она в дверь войти с покупками, как я выхватывал у нее из рук пакет, высыпал в банку килограмм сахара, наливал воду и залпом выпивал. Каждый день. Это состояние продолжалось недели две.»

ТРЕБОВАНИЯ ЗАКОНА

Почему в лагере я отказывался работать в субботу и праздники?

Я поступал так не по своей прихоти. Этого требует еврейский закон.

Я уже говорил, что есть заповеди, которые нельзя нарушать даже под угрозой смерти, и есть такие, которые при определенных условиях можно нарушить, чтобы сохранить жизнь. Если бы я видел, что мои действия создают ”пикуах нефеш” (угрозу жизни), я бы этого не делал.

Я поступал так, работая в школе, потому что даже если бы меня выгнали с работы, лишили диплома (что потом и случилось), это все-таки не смертельно. И в лагере меня за отказ работать в субботу не расстреляли бы. Могли бы продлить срок. Ну так что? Это не причина нарушать праздник.

То же самое — с едой. Вынужденная “диета” мне не вредила. Если бы я почувствовал, что слабею, я стал бы есть некашерную пищу. Но тоже ־ по правилам…

ПОСЛЕДНИЙ ОБЫСК

Приближался конец моего срока. Но я вышел на пару месяцев раньше — по амнистии, объявленной после смерти Сталина. С этой амнистией из лагерей страны вышло большинство сидевших там евреев.

Перед выходом на волю тоже обыскивают. Снова возникла проблема с тфилин и книгами. Я решил рискнуть и еще раз воспользовался чемоданом. Как и в прошлый раз, положил тфилин, мишнает и Танах снизу, а сверху — сухари и машинку. Повторил свою молитву: ”Рибоно шель олам, я делаю, что я могу, а Ты сделай, что Ты можешь”.

И вот меня вызывают на выход. Прихожу с чемоданом. Чем это кончится? Вдруг один из обыскивающих с грозным видом берет меня за рукав:

—    Ну-ка пойдем поговорим!

И уводит в другую комнату, в третью… Мне стало не по себе: наверно, что-то подозревает! Тут он оборачивается ко мне:

—    Не подведешь?

—    Нет! — говорю.

—    Если спросят, что скажешь?

־ Скажу, что обыскал.

Он открывает дверь: —  Выходи!

Так я вышел на свободу.

Как это получилось, понятия не имею! И кажется мне, что с моим чемоданчиком трижды происходило что-то необычное.

»