Статьи

«И подступил к нему Йеуда и сказал: «О господин мой! Дай же молвить рабу твоему слово во услышание моего господина, и пусть не воспылает твой гнев на раба твоего, ибо ты как Паро!» (Берешит,44:18).) Так Тора описывает начало диалога двух важных людей. Понятно, что только Тора могла с достоверной точностью передать это эпохальное событие, которое состоялось ни одно тысячелетие до нас с вами. В отличие от Йеуды, который воспринимает происходящее, как правду жизни, мы знаем, что Йосеф — инициатор этого противостояния, автор этого противостояния, направляет его по задуманному сценарию, исполняя максимально правдиво (для глаз братьев, и, в первую очередь, Йеуды) свою роль!

Итак, Йосеф — играет, а Йеуда — в реальном мире. И хочется спросить, где любимый сын Яакова-авину научился быть  таким непревзойденным артистом? Впрочем, можно продолжить спрашивать: » О его мудрости и умении заглянуть в глубь происходящего Тора свидетельствует устами Паро, знание семидесяти языков — от ангела Всевышнего (мидраш), но где Йосеф учился руководить страной так, что за восемьдесят лет его правления никто не восстал, не пытался поколебать власть наместника-царя? (вспомним на примере «Мегилат Рут«, что голод это страшное время, в которое может рухнуть любая власть). А сохранение и расчетливое распределение собранного зерна, экономические реформы, руководство армией Мицраима, великое переселение жителей страны?»

Нет смысла продолжать спрашивать, итак очевидно, что Всевышний одарил Йосефа-цадика феноменальными способностями ко всему. А  умение артиста и его впечатляющий сценарий спектакля, игра в нем не менее важно, чем, скажем, успехи в руководстве, экономике, обороне страны?

Великому артисту противостоит Йеуда-царь, которому невдомек, что это спектакль. Что он и братья сейчас проверяются Небесами, посланником которых удостоился стать их брат Йосеф, действующий с  руах  а-кодеш! Именно ему обязан Йеуда, что выкладывается «на все сто», и это значит, что за Биньмина, брата Йосефа, отлученного от семьи не без его, Йеуды, активного участия, он готов по-настоящему умереть и более того, он помогает своим примером и остальным братьям в этом утвердиться!

Казалось бы, в таком поведении Йеуды есть корысть, пусть даже маленькая. Ведь он царь, а сейчас самое время укрепить свое царство, пошатнувшееся с продажей Йосефа и неожиданно затвердевшей скорбью отца. Он — поручился за Биньямина своим грядущим  миром, и, понятно, не хочет его потерять! Йеуда — один из самых сильных братьев, и сейчас хорошая возможность силу продемонстрировать (Когда противостояние доходит до высшей точки накала, он готов самостоятельно разрушить три области Мицраима, оставив братьям девять — по одной на каждого).

Однако, видится в нем не корыстолюбие, а уникальный ахрают (чувство ответственности) царя, силача, поручителя! Эта ответственность и определяет его самопожертвование ради младшего брата, отца, — всей многочисленной семьи Яакова! 

Наш учитель, рав Йцхак Зильбер (זצל) и его жена, раббанит Гита-Лея (זצל) обладали этой достойной чертой характера.

БОЛЬНИЧНЫЙ

Свои приемы были у меня и для праздников. На Йом-Кипур, например, я всегда брал больничный.

Но без неожиданностей жизни не бывает. Однажды обстановка сложилась донельзя неблагоприятная. Доктор Набойщикова нашептала заведующему поликлиникой, что врачи выдают бюллетени по знакомству. Тот отреагировал просто: бюллетени не выдавать! Больных с температурой не ниже тридцати девяти приводить к нему лично. Он сам выдаст. Сроком на один день.

Заранее, за две недели до Иом-Кипур, — среди врачей поликлиники было несколько верующих — меня предупредили, чтобы я не рассчитывал на больничный. Сами врачи собирались поститься без предпраздничной трапезы, которой полагается предварять пост, чтобы легче его перенести: ”Мы кончаем работу в четыре с четвертью. Добраться до дому, чтобы поесть перед Йом-Кипур, не успеем. Будем поститься так”.

Близится Йом-Кипур. Я уже закончил последнюю трапезу, а больничного у меня еще нет. В школе рабочей молодежи, где я работаю, ребята боевые, — если я не приду ״без уважительной причины״, так не спустят. Моя соседка Оля Лифшиц, верующая женщина, муж которой был большим человеком на авиационном заводе, говорит:

—    Набойщикова живет у нас во дворе. Попробую уговорить.

Заходим к Набойщиковой. Оля заводит долгий разговор, рассказывает, какие, мол, у этого человека (у меня то есть) родители были верующие, и отец, и мать, и сын всегда их почитал… И болтает, и болтает… А дело не двигается. Я вижу — время на исходе, уже Кол нидрей начинают, и спрашиваю в лоб:

—    Дадите больничный на завтра? Или нет?

А она: ״Фамилия?” — и выписывает больничный! На Йом-Кипур!

Почему я рискнул спросить так прямо? Некогда было дипломатию разводить!

МИКВЭ В КАЗАНИ

В Казани миквэ не было, ее закрыли еще в двадцатые годы. Женившись, я вместе с еще одним человеком начал тайно строить миквэ.

Нашел место за городом, в бывшем курятнике во дворе частного дома, договорился с хозяйкой. Мы вычистили курятник, вырыли две ямы, большую и поменьше. Теперь нужно было залить их цементом.

Не всякого попросишь о таком деле. Мне повезло: я нашел еврея-строителя по фамилии Верховский,, который эвакуировался в Казань с Украины. Ему пришлось основательно потрудиться несколько недель. Строил он миквэ вечерами, после работы. Когда я хотел заплатить, Верховский отказался:

— Миллионы евреев убиты, и среди них столько женщин, соблюдавших ”тоорат мишпаха” (законы чистоты семейной жизни). Пусть моя работа будет за их души.

Сказал ־ и заплакал.

Миквэ должна содержать определенное количество дождевой воды или воды, образовавшейся от таяния льда. Поэтому бассейн для окунания и емкость для ”живой” воды строят как сообщающиеся сосуды. Я купил на городском холодильнике три кубометра льда, разбил на куски, протер каждый кусок, чтобы не набрались капли (так требует закон), и растопил. Три дня топил я печку в курятнике, пока лед не растаял.

Помню, закончил я всю работу третьего нисана, в годовщину смерти моего дедушки рава Шапиро. Это тоже не случайность.

Миквэ (правда, жена ее иначе как курятник не называла) начала действовать. В то время ею пользовалась еще одна семья. Вода была ледяная. Мы пытались доливать теплую воду, но этого было недостаточно. Разрешить эту проблему мы смогли не сразу.

Помог нам сам Вишнев, секретарь парторганизации и начальник котельного цеха в лагере, из которого я к тому времени вышел (о лагере еще расскажу)!

Я зашел к нему. Сказал, что теперь он для меня не ”гражданин начальник” (”уставное” обращение заключенных), а ”товарищ” Вишнев. Посидел с ним. Говорил в открытую. Рассказал ему, что сделал миквэ, объяснил, что это такое (этот еврей понятия не имел ни о чем еврейском!), и попросил подумать, как нагревать воду. Он пошел со мной в миквэ, заинтересовался ־ и придумал, как устроить подогрев».

ДОНОСЧИКИ В СИНАГОГЕ

Первое время после приезда в Ташкент я должен был скрываться от властей и потому в синагоге не появлялся, молился только в святом миньяне раввина Шмаи, где не было доносчиков. Спустя некоторое время я стал ходить в неофициальную синагогу, а проще I в другой тайный миньян, не такой ”закрытый . Там, конечно, доносчики могли быть, но разве что парочка, не больше. Но случилось так, что в официальной синагоге в районе Чемпион некому стало читать Тору. Меня попросили взять это на себя.

Синагога в Чемпионе была известна обилием доносчиков (стукачей, как теперь говорят, но мы говорили на идиш, а на идиш буквально это — сообщающие, информаторы): публика туда ходила самая бросовая.

Когда Гита услышала об этом, она испугалась:

—    Это опасно! Там же доносчики, а ты скрываешься!

Все знакомые евреи на меня кричали:

—    Ицхак, куда ты идешь? В Чемпион? Ты сумасшедший, ты лезешь врагу в глотку, в пекло!

Чтобы обрисовать тамошнюю обстановку, скажу только чуть-чуть. ”Нормальные” люди туда не ходили, ходили старики, посещающие синагогу по праздникам, иногда — по субботам. А две трети постоянного миньяна были стукачи. Ссорясь, они грозили друг другу:

—    Я тебя не боюсь, я доносчик покрупнее, чем ты! (”Их бин а гресерер эмосер фар дир…”).

Все это слышали, и я слышал.

Представляете себе, до чего дошло? По еврейским понятиям, доносительство — дело самое позорное. А они совсем потеряли чувство стыда.

Не знаю, почему они доносили. Может, им платили за это?

Но, кроме доносчиков, были и простые люди, и их было жалко. Поэтому я все-таки решил пойти. Конечно, бесплатно.

Я был потрясен до глубины души тем, что во время чтения Торы в этой синагоге болтают, никто не слушает. Что делать? Я взял за правило: если во время чтения Торы начинались разговоры, я останавливался и ждал, пока не прекратят разговаривать, а потом продолжал читать. За месяц-другой я их отучил от разговоров настолько, что кто-то принес и повесил объявление: ”Нельзя разговаривать во время чтения Торы”. И с тех пор никто во время чтения Торы не разговаривал.

КГБ больше всего интересовали те, кто говорит ”двар Тора”, что буквально значит ”слово Торы”. Так называется всякая речь на темы Торы. В субботу принято произносить ”двар Тора” на тему недельной главы, парашат-а-шавуа. Зная о ”внимании” властей к людям, способным взять на себя такую задачу, первое время я был осторожен: просто читал Тору и, не задерживаясь, уходил домой. На меня и так друзья кричали: едва убежал — опять в огонь лезешь! Да и идти приходилось далеко, дома с трапезой ждут… Но потом я все-таки не выдержал и после молитвы стал говорить ”двар Тора”.

Появились слушатели, начали задавать вопросы. С этими доносчиками я стал дружен, и никто не донес на меня! А ведь я читал Тору и говорил драшу (толкование, комментарий) каждую субботу вплоть до семьдесят второго года, до отъезда в Израиль.

Перед отъездом Гита — человек трезвый и доносчиков не жаловавший — испекла ”леках” (медовый пирог), раздобыла бутылку вина и в пятницу отослала со мной в чемпионскую синагогу. Помнится, пошла и Хава. Вышли мы до захода солнца, но на всякий случай подарок несла маленькая Хава.»

КЛАДБИЩЕ В ТАШКЕНТЕ

На еврейском кладбище стало не хватать места, срочно требовалось новое. Занимался этим все тот же габай Берл Лифшиц. Ходил, хлопотал, время шло, а результатов не видно.

Я спрашиваю:

—    Реб Берл, в чем дело?

Он говорит:

—    По-честному не получается. Надо ”дать в лапу”. Я уже разобрался кому, но не могу его поймать. Он уходит из дому в семь

утра. Если прийти до семи, пропущу молитву и урок мишнает. Люди у нас считанные, без меня не будет миньяна. Так и тянется уже несколько месяцев.

Я сказал ему:

־ В ”Пиркей авот” (2:2) приведены такие слова рабана Гамлиэля: ״Все, кто занимается общественными делами, должны делать это во имя Небес, ибо в помощь им — заслуги предков… А вам дам Я, говорит Всевышний, вознаграждение великое, как если бы совершили вы сами”.

Это значит, во-первых, что у человека, который занимается общественными делами, никаких корыстных целей быть не должно: он не должен думать ни о деньгах, ни о почестях.

Во-вторых, хотя успехом он обязан не своим заслугам, а заслугам отцов, которыми обладает община, и заслугам самой общины, Б-г наградит его за его бескорыстие и труды, как если бы он достиг успеха собственными силами.

Рамбам объясняет это как двойной зачет: если, делая благое дело для общества, вы по необходимости пропустили другую мицву, вам будут ”засчитаны” обе. Как если бы Всевышний сказал: ”Я вам назначу высокую плату, будто вы выполнили и ту мицву, которую не выполнили”.

— Ты говоришь, — сказал я Берлу, — что за хлопотами о кладбище пропустишь молитву в миньяне? Из-за тебя не будет миньяна? Всевышний ”заплатит” тебе и за кладбище, и за молитву в миньяне, которую ты не прочел. Так что пока дело не сделано — пропускай молитву.

Назавтра он пропустил молитву и тут же получил место для нового еврейского кладбища.

В молитве ”Шма Исраэль” сказано: ”Говори их (слова молитвы. — И.З.), когда ты сидишь у себя в доме и когда ты идешь по дороге, когда ты ложишься и когда ты встаешь”. Заметили — здесь как будто есть что-то лишнее? Не сказано ”бе-шевет у-в-лехет” (”когда сидишь и когда идешь”), а — ”когда сидишь в своем доме и когда идешь по своей дороге”. Но в Торе нет лишнего. Что же эти слова здесь значат?

Талмуд указывает, что человек, занятый выполнением одной мицвы и потому не могущий выполнить вторую, свободен от второй. Когда ты сидишь дома или идешь по дороге по своим делам — ты обязан все бросить и читать ”Шма”. Но если ты идешь спасать еврея от ареста или добиваться открытия миквэ и, занявшись молитвой, не сумеешь выполнить свою задачу, — ты свободен от молитвы.

Мне много приходилось заниматься общественными делами, и этот вопрос меня всегда волновал.»

РАЗРЕШЕНИЕ

Обстановка дома была напряженная. Саре — двадцать четыре года, Бенциону — двадцать два. Гита боялась и беспокоилась за них: вот, старших она вырастила, и что же теперь? Найдут ли они себе пару? Где? Да и младшей, семилетней Малке, пора в школу. Опять все эти мучения?!

Гита нервничала, утверждала, что все из-за меня: если бы я не считал, что еще нужен в России, мы бы уехали. Да, я подаю документы, делаю все, что необходимо, но сам выезжать не хочу. Я ей этого никогда не говорил, она сама чувствовала.

Ничего не сказав, Гита взяла нашу семилетнюю дочь и отправилась в КГБ. Она знала, куда шла и как себя вести, поэтому пошла с ребенком. Она спросила гебистов:

—    Чего вы от нас хотите? Почему не выпускаете?

Ей отвечают:

—    Вы обращаетесь не по адресу, обратитесь в ОВИР.

Гита возражает:

—    Я знаю, куда пришла, я не девочка и с вами не в игры играю. Отказы ־ дело рук не ОВИРа, а КГБ. Я хочу, чтобы вы нас отпустили. Что мы сделали? Если что-то против государства — арестуйте

нас. Если ничего — отпустите. Мы больше не можем. У нас тут нет никаких родственников, все в Израиле.

А они вежливо твердили:

—    Вы не по адресу, вы ошиблись…

Она пришла домой, рассказала мне. Я испугался:

—    Какой же человек сам пойдет в КГБ? Туда приводят…

Через месяц мы получили разрешение. Узнали мы об этом случайно. Кто-то был в ОВИРе и видел наши документы. Мы с Гитой пошли туда, и сообщение подтвердилось. Правда, из тридцати дней, что давали на сборы, пять уже прошло. От чиновников всего можно было ожидать — разрешение могли отдать и за день до отъезда.

Еще один ”фокус” выкинули с документами Бенциона. Гита до последнего момента боялась, что нас не выпустят, и все время рассматривала бумаги. И увидела, что в документах Бенциона не то в графе ”Дата выезда” указан год его рождения — сорок девятый, не то в графе ”Год рождения” указана дата выезда — семьдесят второй! Если бы мы не посмотрели, его бы не выпустили!»

СВИТОК ЭСТЕР В ТКОА

Когда заселили Ткоа (в конце семидесятых), я туда часто приезжал. В поселении жило много ”русских”. Были и американцы. Долгое время я был для них наставником. И обязательно каждый Пурим читал им Свиток Эстер. Об одной поездке туда я расскажу.

Вечером в Пурим пошел снег. Я взял такси в шесть часов вечера. От Иерусалима до Ткоа — минут сорок-пятьдесят езды. Но —  снегопад. В Израиле это стихийное бедствие. Машина все время останавливалась, застревала… Таксист замучился и поехал назад.

Я взял другое такси и поехал еще раз. Бились мы, бились, заплутали, чуть не попали к арабам, не смогли добраться. И таксист увез меня назад. Во второй раз. Было уже часов восемь.

Я решил не сдаваться и в девять поехал в третий раз. Та же история. Снега еще больше, и водитель еще больше запутался.

Я взял в четвертый раз такси и в двенадцать ночи добрался-таки до Ткоа. Успел собрать людей и прочитать Свиток Эстер.

Назавтра опять читаю Свиток и как раз на середине вижу: несколько человек собираются уйти. Я не мог прервать чтение и говорить, и — будете смеяться! — удерживал их руками. Я провел праздничную трапезу, мы станцевали, а под вечер я уехал домой.

Через пару лет встречает меня таксист — Коган его фамилия, — что не доехал в третий раз, и спрашивает: ”Ну как, поедешь еще раз в снег?” А я сказал, что все-таки попал в Ткоа. То-то он удивился!»

Рассказывает Яков Цацкис

БЕЗ ПОЛИЦИИ

Я, помню, был совершенно потрясен. Звонит он мне ночью (это было лет двадцать назад, может быть, даже чуть больше) и говорит, что Гита потеряла сознание:

— Что делать? — отвечаю. — Срочно вызывайте Скорую!

Ее отвезли сначала в больницу «Ар а-Цофим», а оттуда перевели в «Эйн-Керем». Утром я поехал ее навестить и встретил там, конечно, рава Ицхака. Он говорит:

— Ты едешь сейчас в город?

— Да, еду, у меня сегодня есть обрезания.

— Подвези меня. Дело в том, что мне сегодня тоже надо быть в городе, в раввинате. К Гите сейчас придет дочь, а я должен ехать туда. Один бухарский еврей, который любит выпивать, не дает развода своей жене, и как раз на сегодня договорились, что в десять часов он должен прийти в раввинат, — я должен взять у него гет.

— А как же Гита? — спрашиваю.

Он говорит:

— Благодаря тому, что я поеду и добьюсь этого развода, Гита выздоровеет, а здесь останется с ней дочь (не помню точно, кажется, Малка должна была приехать).

Короче, я довез его до улицы Кореш…

Вечером я позвонил спросить, как Гита, как прошло заседание суда, как было. Он рассказывает, что приехал в раббанут, зашел на заседание суда, а там шум, еврей, который должен был дать развод, что-то бормочет, угрожает, и все кричат:

— Он просто хулиган, надо вызывать полицию!

Рав Ицхак говорит:

— Обойдемся без полиции, я с ним сам буду говорить.

Подошел к нему, старается как-то его успокоить, ласково говорит по-русски: «Товарищ»…

А тот дал ему пощечину. Шляпа — в одну сторону, очки — в другую. А рав Ицхак близорукий, без очков ничего не видит:

— Послушай, — кричат ему, — он одного рава талмудом по голове ударил, тебе очки чуть не разбил, — надо его в полицию!

— Не надо в полицию, — говорит рав Ицхак. — Нам же нужен гет!

А члены раввинского суда хотят уже уходить, говорят, что у них в полдень рабочий день кончается, пусть забирают его в полицию и дело с концом! А рав Зильбер:

— Нет, в полицию не надо, пусть он завтра придет.

Договорились, чтобы тот пришел к десяти часам на следующий день. И рав Зильбер даже обещал ему какие-то деньги, лишь бы тот дал гет.

Так я спрашиваю:

— Рав Ицхак! Они правы были. Надо было отдать его в полицию. Ему бы за хулигантсво — избил вас, избил судью — дали бы годик, он бы протрезвел.

— Нет, так нельзя. Мне не надо, чтобы он сидел в тюрьме, мне надо, чтобы он дал развод. А то, что он дал мне по щеке, — это неважно. Мне важен гет.

— Я вас не могу понять, рав Ицхак, — говорю. — Можно было бы прижать его, сказать: или в тюрьму, или развод!

— Нет, — отвечает. — Такой гет некашерный, так его нельзя получить, человек должен дать не по принуждению.

Короче говоря, рав Зильбер у него развода добился. Мне было непонятно, почему вот так надо было делать, до сегодняшнего дня непонятно. Но дело окончилось интересно.

Где-то через месяц или полтора я встречаю рава Ицхака и спрашиваю про того:

— Да, он дал развод. И даже недавно приходил ко мне, — и рав Ицхак рассказывает:

— Стучат. Я открываю дверь, вдруг вижу его, и немного так… не то что испугался, а как-то… это самое… А тот упал к моим ногам, обнимает их, начинает целовать. Я поднимаю его:

— Вставай, вставай, что ты делаешь! — А тот говорит:

— Я хочу, чтобы ты меня научил тфилин накладывать.

И рав Ицхак говорит мне:

— Видишь?

Тов, это только рав Зильбер мог такое…»