«Родители были моими первыми и единственными учителями и учили со мной Тору. Я был еще совсем мал, когда прочел, что между нами, евреями, и Б-гом существует союз. Стих, где Аврааму является Б-г и говорит: ”И Я установлю Мой союз между Мною и между тобой и между твоим потомством после тебя в их поколениях союзом вечным” (Берешит, 17:7) — меня поразил. Я спросил, что это значит, и родители мне объяснили, что единственный народ, который не оставит веру в единого Б-га, — это евреи. Дальше сказано: ”И Я дам тебе и твоему потомству после тебя землю проживания твоего, всю землю Кнаана во владение вечное” (17:8).
— Значит ли это, что я когда-нибудь, буду жить в Эрец-Исраэль? — спросил я.
Тогда, в двадцатые годы, это казалось немыслимым! Но родители отвечали: ”Будешь!”’ — и я решил действовать. Если у родителей есть причины, по которым они медлят, то у меня их нет, и я, получив от Б-га такое обещание, тянуть не собираюсь. Выяснив у прохожих, где находится комиссариат иностранных дел, я отправился туда и спросил главного. Подошел к нему и говорю:
— Разрешите мне выехать к дедушке в Литву (Литва тогда еще не входила в состав СССР), в город Рагува Поневежской области. Фамилия — Шапиро.
Рав Мойше-Мишл-Шмуэль Шапиро, мой дед со стороны матери.
— Зачем тебе в Литву, мальчик?
Я простодушно отвечал:
— Мне нужно будет ехать в Палестину, а из России туда не выпускают. Поэтому я хочу поехать в Литву, а оттуда — в Палестину.
Главный что-то черкнул на бумажке.
— А кто твои папа и мама? За такое воспитание сажать надо!..
Не помню, как я убежал оттуда. Только через много лет я понял, какой опасности подверг отца и мать. Лишь чудом можно объяснить, что их не арестовали. И я хочу здесь признать свою вину. Я поступил неправильно. Но я был молод и наивен, мне было восемь лет. Родителям, благословенна их память, я так никогда об этом случае и не рассказал…»
«… У одного из них, Рудника, был сосед, верующий литовский еврей Поташник. Рудник и говорит:
— Вот Поташник мне однажды сказал, что в еврейских книгах написано, будто евреи не вечно будут в изгнании. Б-г начнет собирать их в их страну, и, придет время, они будут жить в своей стране. Это же ахинея! Пока, как мы видим, даже бешеных собак так не истребляют, как евреев. Неизвестно, будут ли евреи существовать через семьдесят-восемьдесят лет. А если и будут — кого выпустят из России? Тебя? Меня? И даже если вообразить, что за подписью Сталина будет объявлено, что все желающие евреи могут ехать в Палестину, ־ кто поедет? Я не поеду, он (показывает на Шифрина) не поедет — мы коммунисты до мозга костей. Как может разумный человек этому верить? И как ты можешь придерживаться религии, утверждающей такие нереальные вещи?
Надо заметить, что в начале разговора они меня предупредили:
— Мы ничего никому не сказали, но сами-то догадались, что ты верующий. Однажды ты не пришел на занятия. Мы выяснили — это был Йом-Кипур…
Они вспомнили еще несколько случаев.
— Мы поняли, — говорит Рудник, — что здесь что-то не так.
Отрицать я не мог, да и не хотел. Но и доверять чересчур — тоже не мог. Рудник, между прочим, возглавлял университетский СВ Б. Тогда это сокращение было понятно каждому. Означало оно не что иное как Союз воинствующих безбожников. Что я мог ему ответить? Да еще в сорок втором году! Я сказал:
— Да, написано, что евреи в этом изгнании не навечно. И что Б-г начнет собирать их постепенно, что мы еще вернемся в свою страну и что во главе народа будет стоять руководитель из семьи Давида. Многие вещи, записанные в Торе и Пророках, исполнились. Например: ”Рассеет тебя Б-г между всеми народами от края света до края света…” Это же исполнилось! Кто бы мог подумать так во времена, когда это было предсказано? И так же, как исполнилось многое, что записано, так и это исполнится. Мы еще доживем до этого.
Так закончился наш разговор.
Прошло время. Я искал их обоих, мне интересно было с ними встретиться, но не нашел.
Много лет спустя, уже в Израиле, я узнал, что Шифрин погиб на фронте, а Рудник преподает в Ленинградском военном училище. Я дозвонился к нему из Иерусалима и говорил с ним по телефону полчаса. Жена смотрела на меня, как на сумасшедшего. Я обычно больше минуты-двух по телефону не говорю. А тут — полчаса. Рудник мне все рассказывал и рассказывал, а я ни словом не напомнил ему о том нашем разговоре. В конце он меня попросил: ”Мой сын в Израиле, помоги ему насчет языка”.
И происходит следующее.
Прихожу я на прием к доктору Цацкису, договориться об обрезании для кого-то из новоприбывших. Поскольку в Союзе редким мальчикам делали обрезание на восьмой день, как требует Тора, некоторые репатрианты делали брит-милу в Израиле уже в таком возрасте, когда нужны специальные, больничные, условия. Сижу в очереди. Передо мной — молодой человек. Слышу фамилию: ”Рудник”.
Спрашиваю:
— Не из Ленинграда ли?
— Да, — отвечает.
Оказывается, сын Рудника в тот день делал обрезание своему сыну!
После обрезания полагается устраивать праздничную трапезу, но в больнице это не совсем удобно. Так что, кроме вина для благословения, я обычно приношу только печенье и прохладительный напиток. Но тут уж я побежал, принес рыбу, хлеб, вино и устроил большую трапезу.
Я написал Руднику-старшему об этой встрече. Прошло время. Рудник приехал в Израиль и побывал у меня в гостях. Он был молчалив — видно, стеснялся говорить при всех. Но потом, выйдя со мной на улицу, бывший глава СВБ воздел руки к небу и говорит: ”Исаак, то, что я и ты здесь, — это от Б-га!” Я дал ему мезузу и тфилин. А потом он прислал в Израиль в ешиву внука, которого ему родила дочь…»
ЗНАЧИТ, Я ЕЩЕ ЗДЕСЬ НУЖЕН
К концу семидесятого или в начале семьдесят первого года в Ташкенте разрешили выезд двадцати восьми евреям, которым прежде постоянно отказывали. Вызывают в очередной раз и нас. Гита радуется: теперь уж точно выпустят! Приходим — отказ. Разочарование было страшное, Гита тяжело переживала.
Когда она вышла из дому, к нам как раз заглянули сыновья Кругляков, Давид и Яков. Я беру вино, ставлю на стол, наливаю:
— Скажите ле-хаим!
Они берут вино, говорят:
— Ле-хаим! Ну, значит вам разрешили?
Я говорю:
— Нет, отказали.
Они удивляются:
— Почему же тогда ”ле-хаим”?
— Очень просто: ведь решает в конце концов Всевышний. Значит, я еще должен быть здесь.
Гите я этого не рассказал до самой смерти…
«Среди евреев постоянно шли разговоры о разрешениях: такой-то получил! И такой-то получил! ‘Иногда сообщение оказывалось ложным, и те, о ком говорили, обижались. Когда мне говорили, будто нам дано разрешение, я отвечал: ”Может быть. Мне это пока неизвестно” (Из рассказа рава Бенциона).
… Я вправду думал: меня свыше задерживают — я еще что-то должен сделать здесь. И действительно, несколько случаев как будто подтверждают эту мысль.
В республиканской ”Правде” появилась статья про Илью Люксембурга, боксера и писателя (о нашем знакомстве в трамвае я рассказывал). Эли Люксембург начал писать еще в Ташкенте. Естественно, надежды на публикацию в Союзе не было. В семидесятом году Эли передал один из своих рассказов иностранному корреспонденту, что в Союзе строго преследовалось. Факт ”обнаружили”, выступила пресса. За статьей такого рода обычно следовал арест.
За Ильей началась слежка, его телефон прослушивали. Он боялся ходить в гости, чтобы не компрометировать людей. Только к нам ходил. Моя жена приглашала его:
— Нам терять нечего: мы и так под наблюдением.
Отец Ильи, хасид Рыбницкого ребе, сразу поехал к ребе. Тот сказал:
— Не беспокойся, сына не тронут. Ручаюсь, мы еще будем вместе танцевать в Израиле…!
Приходит ко мне Илья недели через две, глубокой ночью, и говорит:
— Я получил разрешение на выезд. Меня цепляют из-за статьи. Если через день-два не уеду, могут посадить. Денег ни копейки.
Я тут же, ночью, достал у Кругляков и еще где-то деньги, и он через два дня уехал.
Это первый случай.
Второе дело, которое я сделал в те дни, — помог уехать нашим родственникам. У них совсем не было денег, даже на оплату ”отказа от гражданства” (за сдачу советского паспорта взимали немалую сумму!). В очередной приезд рава Тайца в Москву я с ним поговорил (они и ему родня), он дал денег. Люди уехали.
Кстати, рав Тайц дал деньги на выезд и нашей семье. Говорю это с глубокой благодарностью. Он и в американском Конгрессе, как я узнал недавно, хлопотал за нас, просил помочь нам добиться разрешения.
А третий случай был такой. Один ташкентский еврей начал было изучать законы еврейского развода, чтобы потом этим заниматься, но не довел дело до конца, не получил соответствующего свидетельства, а, как я слышал, геты оформлял. Я спросил у раввинов, они сказали: ”Раз он не закончил обучения, он не имеет права совершать разводы”.
Я пошел к нему и спросил прямо:
— Если я приведу к тебе настоящего раввина, ты согласен будешь послушать его?
Он говорит:
— Да.
Я пригласил раввина из Свердловска. Тот приехал, занимался с этим человеком три дня и письменно засвидетельствовал его право оформлять разводы по еврейскому закону.
Вот такие вот дела.
РАЗРЕШЕНИЕ
Обстановка дома была напряженная. Саре — двадцать четыре года, Бенциону — двадцать два. Гита боялась и беспокоилась за них: вот, старших она вырастила, и что же теперь? Найдут ли они себе пару? Где? Да и младшей, семилетней Малке, пора в школу. Опять все эти мучения?!
Гита нервничала, утверждала, что все из-за меня: если бы я не считал, что еще нужен в России, мы бы уехали. Да, я подаю документы, делаю все, что необходимо, но сам выезжать не хочу. Я ей этого никогда не говорил, она сама чувствовала.
Ничего не сказав, Гита взяла нашу семилетнюю дочь и отправилась в КГБ. Она знала, куда шла и как себя вести, поэтому пошла с ребенком. Она спросила гебистов:
— Чего вы от нас хотите? Почему не выпускаете?
Ей отвечают:
— Вы обращаетесь не по адресу, обратитесь в ОВИР.
Гита возражает:
— Я знаю, куда пришла, я не девочка и с вами не в игры играю. Отказы ־ дело рук не ОВИРа, а КГБ. Я хочу, чтобы вы нас отпустили. Что мы сделали? Если что-то против государства — арестуйте
нас. Если ничего — отпустите. Мы больше не можем. У нас тут нет никаких родственников, все в Израиле.
А они вежливо твердили:
— Вы не по адресу, вы ошиблись…
Она пришла домой, рассказала мне. Я испугался:
— Какой же человек сам пойдет в КГБ? Туда приводят…
Через месяц мы получили разрешение. Узнали мы об этом случайно. Кто-то был в ОВИРе и видел наши документы. Мы с Гитой пошли туда, и сообщение подтвердилось. Правда, из тридцати дней, что давали на сборы, пять уже прошло. От чиновников всего можно было ожидать — разрешение могли отдать и за день до отъезда.
Еще один ”фокус” выкинули с документами Бенциона. Гита до последнего момента боялась, что нас не выпустят, и все время рассматривала бумаги. И увидела, что в документах Бенциона не то в графе ”Дата выезда” указан год его рождения — сорок девятый, не то в графе ”Год рождения” указана дата выезда — семьдесят второй! Если бы мы не посмотрели, его бы не выпустили!»
«… Когда я ехал в Израиль, я думал, здесь нет такого, чтобы намеренно не слушаться Торы и работать в субботу. Я знал, что здесь ”свобода”, но не представлял себе, насколько ”широкая”. Чтобы были школы, где почти ничему еврейскому не учат и люди не знают ”Шма Исраэль” и Десяти заповедей, — этого я не ожидал. Так чем же они евреи? Они, конечно, дети евреев. Но еврейство — это убеждения, это мицвот…
Приехали мы во вторник, а в субботу иду я по улице и вижу: кто-то подходит к машине и собирается ехать. Я ему говорю:
— Слиха, а-йом шаббат! (Простите, сегодня суббота!)
А он мне:
— Аз ма? (Ну и что?)
Я допускал, что кто-то дома нарушает шаббат, курит, но на улице?! Мне захотелось, поверьте, бежать в посольство и ехать назад, в Россию.
Сердце говорит: ”Бежать!” А разум: ”Ты в Эрец-Исраэль”.
И разум победил.»
Follow