Статьи

Написано в главе «Шмини«: «Не оскверняйте души свои всяким гадом, ползающим по земле» (Ваикра, 11:44). Как известно, в мире нет ничего, чтобы было бы создано напрасно. Спрашивали ли мы себя хоть раз, с какой целью и ради какой пользы сотворены гады и насекомые? От этих насекомых, помимо того, что они отвлекают, жалят, кусают и мешают, нет никакой пользы, которую можно было бы увидеть невооруженным глазом.

Этот вопрос уже задавал… пророк Элияу, обращаясь к рабби Неораю, а тот дал ему удивительный ответ, способный изменить наше отношение к законам кошерной пищи. Вот что приводится в Иерусалимском Талмуде (Брахот 9:2): «Спросил Элияу у рабби Неорая: Для чего сотворил Святой, благословен Он, гадов и насекомых в нашем мире?

Тот ответил: Была необходимость в их сотворении. Когда люди грешат, Святой, благословен Он, смотрит на насекомых и говорит: Если уж этих, которые созданы без всякой пользы, я поддерживаю, то тех, кто созданы ради важной причины, — тем более!»

Выходит, польза от их сотворения как раз в том и состоит, что они бесполезны.

Из ответа рабби Неорая наш учитель Х. Й. Д. Азулай (рабейну Хида) делает важный вывод в книге «Нахаль Кдумим»: «Это «тем более» справедливо лишь в отношении тех людей, кто воздерживается от того, чтобы в их уста проникали гады и насекомые. Этим такие люди показывают, что насекомые и вправду созданы бесполезными. Но те, кто едят гадов и насекомых, собственными нечистыми устами в буквальном смысле опровергают это рассуждение. Ведь они перед всем миром показывают, что гады и насекомые созданы ради пользы (заключающейся в их поедании), а значит, у Всевышнего словно уже и нет повода поддерживать жизнь грешников.

Благодаря этому тот же автор объясняет угрозу пророка Ишайи ( 66:17): «Поедающие мясо свиней, гадов и мышей вместе сгинут, — сказал Б-г». Те, кто едят падаль и трефу, доказывают этим, что она создана с пользой, а значит, рассуждение, приведенное в словах рабби Неорая, теряет силу. Поэтому они «вместе сгинут» — эти грешники должны умереть вместе с гадами и насекомыми.

Следовательно, кошрут хранит нас даже больше, чем мы его. («Оцарот»)

Этот вывод был хорошо известен нашему учителю, раву Ицхаку Зильберу (זצל). В своей книге «Чтобы ты остался евреем» он ни однажды говорит о важности соблюдения законов кошрута:

В конце февраля группу заключенных, и меня в том числе, переводили в другой лагерь. День отъезда объявили неожиданно, собраться надо было немедленно. Я оказался перед сложной проблемой: как перенести в новый лагерь мое тайное имущество? Тфилин, мишнает, Пасхальную Агаду, Танах, на котором я написал слова из Теилим: ”Если бы не Тора Твоя, мое утешение, я бы пропал в беде” (119:92)? Потом, после лагеря, я эту книгу отдал одному еврею, который от нечего делать изучал ислам. Не знал человек, что изучать надо.

Страшно даже подумать, что будет, если, не дай Б-г, найдут. Я уж не говорю об обвинениях в контрреволюции. Но ведь сразу начнется: ”Откуда это и как сюда попало?” Вишнев же меня предупреждал: ”Резать будут на куски — не говори”.

Что делать? Оставить — сердце не позволяет. Взять с собой — вдруг найдут? И как не найти! Стоят три надзирателя, смотрят во все глаза, обыск идет самый тщательный, перебирают все…

Я решил сделать так: положил на дно чемодана книги и тфилин, на них — немного сухарей, сверху — машинку для бритья. Здесь уже несколько раз говорилось, что еврейский закон запрещает бритье лезвием, поэтому я не позволял, чтобы меня брили вместе со всеми: заключенным бритвы не полагалось, их брил ”парикмахер”. Я брился сам — только машинкой. На самый верх я положил горшочки из-под риса.

Сейчас объясню, как они ко мне попали. В лагере я ничего, кроме хлеба, не ел, поэтому каждые десять дней жена приносила мне горшочек с рисом (Выделено мною — Й. С.).  Должен сказать, рис мне так надоел, что с тех пор я на него смотреть не могу.

Однажды, незадолго до того, как нас перевели из этого лагеря, рис принесла не жена, а какая-то незнакомая женщина.

—    Что с женой? — спрашиваю.

—    С сыном сидит. У него воспаление среднего уха. Положение серьезное.

Проходит несколько недель — никого нет. Потом опять приходит женщина и приносит горшочек с рисом. Что происходит?

Женщина объяснила: ־ Жена прийти не может, заболела, — и опять исчезла.

Можете себе представить мое состояние! Чужие люди приносят еду, о семье нет никаких сведений! Я был так расстроен, что не мог после работы найти свой барак! В барак с закутком (я его восстановил и по-прежнему забегал туда учиться и молиться) я дорогу находил, но жил я теперь в другом — и его не мог отыскать. Удивительная вещь: там и всего-то несколько этих бараков, а я каждый раз по полчаса тыкался то в один, то в другой, а в свой не попадал. Пока кто-нибудь не сжалится надо мной и не скажет: “На, вот тебе твой барак” — и отведет туда…

Некому было отдать эти два горшочка, и я положил их сверху в чемодан. И только потом понял, насколько не случайным было все стечение обстоятельств и горшки в чемодане. Но тогда мне трудно было это понять.

Собрав чемодан, я сказал Всевышнему: ”Рибоно шель олам, я делаю, что я могу. Ты сделай, что Ты можешь”.

Главным проверяющим при обыске был Олимпиев, скверный человек. Он делал чудовищные вещи. Вот вам один только случай.

Можете мне поверить, работал я добросовестно. Изо всех сил старался, чтобы мной были довольны. Я носил воду для всего лагеря, убирал территорию, да еще взялся чистить ото льда трехэтажную металлическую лестницу, находившуюся снаружи здания. Для этого мне выдали лопату и метлу. Как-то раз отбил я лопатой лед, прислонил ее к стене и на секунду отвернулся взять метлу. В это время мимо проходил Олимпиев. Поднимаю голову — нет лопаты. Я бегу за ним:

—    Гражданин начальник, где лопата?

Он говорит:

—    Какая лопата? Не знаю никакой лопаты.

И пишет рапорт: заключенный Зильбер взял лопату якобы для работы, а на самом деле отдал ее заключенным, чтобы они сводили счеты друг с другом. Отправить в карцер на трое суток.

Знаете, что такое карцер? Будка не больше телефонной. Сесть невозможно. Холод страшный! Стоишь ”танцуешь” — греешь ноги. Норма питания — триста граммов хлеба, шестьсот граммов воды…

К счастью, засадить меня ему не удалось. Я сперва не знал почему. Вижу только: приказ отдан, а в карцер не забирают. Потом выяснилось — начальник санчасти воспротивился:

—    Кто будет носить воду, пока найдут людей?

Действительно, сразу такого дурака не найдешь.

Понятно теперь, что за человек был этот Олимпиев? И как раз он руководил обыском.

Двадцать седьмого февраля, в пятницу (за неделю до суда над врачами), в два часа дня нас выгнали на улицу и держали на морозе до пяти. В этот день мороз был минус тридцать с лишним, да еще метель. Мы буквально замерзали. А наши мучители не спешили. Им-то что! Они заходили в помещение, пили чай, грелись, отдыхали.

Подошла моя очередь на проверку. Олимпиев неподалеку проверяет чьи-то вещи, остальные открывают мой чемодан. В глаза им сразу бросаются два горшка. Они начинают хохотать:  —  Он же религиозный, в столовой ничего не ест. Только хлеб берет и чай. Вот ему и приносят еду в этих горшках, ха-ха-ха! (выделено мною — Й. С.)

—    прямо корчатся со смеху.

Услышал Олимпиев, как они смеются, и говорит из своего угла:

—    Да-да, я его знаю. У него еще есть заскок — бреется не лезвием, а какой-то чудной машинкой! Разрешение на нее получил!

Сняли они эти два горшка, а под ними сухари. Между сухарями и горшками лежала машинка для бритья и разрешение.

Они хохочут:

—    Точно! Вот и машинка!

А Олимпиев опять говорит:

—    Разрешение на машинку есть — это я хорошо помню. И чемоданчик этот из дому — могу засвидетельствовать.

До сих пор не понимаю, как он сказал очевидную для всех ложь в мою пользу? При мне за эти три часа он отнял штук тридцать таких чемоданов. Как увидит такой, — а его сразу видно!  —  выкидывает вещи на снег, и с каким наслаждением! — а чемодан швыряет в сторону. Там уже валялась гора таких чемоданов. А тут он сказал, что это мой чемодан из дому!

Это чудо номер один.

Дальше. Всех проверяли тщательно, а у меня только сняли горшки и машинку. Я был единственный, кого не обыскали! Если бы они чуть тронули сухари, сразу нашли бы книги, и тогда всему конец. Но они не стали искать дальше, хотя были обязаны. Закрыли чемодан, и все!

Это чудо номер два.

”Если бы не Г-сподь, который был с нами, когда встали на нас люди, то живыми поглотили бы они нас, когда разгорелся их гнев на нас” (Теилим, 124:2-3).

Солнце уже заходило, наступала суббота, нести чемодан я не мог и договорился с заключенным Исаевым, что он отнесет мой чемодан в другой лагерь».

И вот наступает последний, восьмой день Песах. Все. Ни крошки мацы нет, ничего нет.

Айзик говорит:

—    Но в Израиле сегодня уже едят хлеб!

Я говорю:

־ Да, но мы здесь, в галуте, обязаны соблюдать еще один день.

Он говорит:

—    Нет у меня сил… Не могу больше, хочу сейчас поесть хлеба!

И тут я увидел нешуточную силу простого еврейского обычая.

Не закона даже, но обычая. В последний день Песах принято молиться за душу умерших родителей. Он сам вспомнил:

־ Постой, — говорит, — сегодня ведь ”Изкор”, поминальную молитву, читают! Есть сейчас хлеб, а потом этим же ртом сразу поминать отца? Неловко… Ладно, я сначала прочту ״Изкор”.

Мы с ним читаем ”Изкор”.

Подходят другие, и среди них один очень неприятный тип. Его отец и мать просили его, чтобы он после их смерти не читал по ним ни ”Кадиш”, ни ”Изкор”. Так и сказали: не пачкай наше имя своим грязным ртом. Почему? Он закрыл синагогу в своем городе, посадил в тюрьму шохета и моэля и все время твердит, что верующие — мошенники. Вроде того бухгалтера, о котором я рассказывал. Он и теперь всех пугал:

—    Выйду из лагеря — того посажу, этого посажу…

И он тоже пришел прочесть ”Изкор”!

Он спросил у меня: можно ли? Есть правило — с ответом не спешить. Я подумал и сказал: можно.

Потом он меня спрашивает:

—    Можно ли сегодня есть селедку и сливочное масло?

Я смеюсь:

—    Где, здесь или в Израиле? Здесь — это самое кошерное, что только может быть. (В Израиле я, может быть, еще стал бы разбираться, что за селедка, где масло лежало. А тут — безо всяких.) Почему ты спрашиваешь?

Он говорит:    ׳

—    Я получил посылку из дому — селедку и сливочное масло, и, если можно, отдаю вам…»

ТРЕБОВАНИЯ ЗАКОНА

«Почему в лагере я отказывался работать в субботу и праздники?

Я поступал так не по своей прихоти. Этого требует еврейский закон.

Я уже говорил, что есть заповеди, которые нельзя нарушать даже под угрозой смерти, и есть такие, которые при определенных условиях можно нарушить, чтобы сохранить жизнь. Если бы я видел, что мои действия создают ”пикуах нефеш” (угрозу жизни), я бы этого не делал.

Я поступал так, работая в школе, потому что даже если бы меня выгнали с работы, лишили диплома (что потом и случилось), это все-таки не смертельно. И в лагере меня за отказ работать в субботу не расстреляли бы. Могли бы продлить срок. Ну так что? Это не причина нарушать праздник.

То же самое — с едой. Вынужденная “диета” мне не вредила. Если бы я почувствовал, что слабею, я стал бы есть некошерную пищу. Но тоже ־ по правилам…»

ШХИТА В ТАШКЕНТЕ

В Ташкенте было несколько резников. Один из них, Давид Гайсинский (родственник девушки из банка), был особенно добросовестный.

Нож у шохета должен быть заточен строго по правилам, и реб Довид, не ограничиваясь собственной проверкой, каждый раз, идя делать шхиту, проверял нож у двух раввинов. А его брат, Моше-Аарон Гайсинский, по собственной инициативе взявшийся помогать Давиду, в этот день уходил с работы, ездил с братом на бойню и наблюдал за раскладкой мяса, чтобы части, которые нельзя употреблять в пищу, не дай Б-г, не смешали с кашерными. Община хотела платить Моше-Аарону, но он ни за что не соглашался брать плату. Когда все учителя Торы уехали в Израиль (а их и было-то наперечет), он тайно обучал детей, тоже бесплатно. Сейчас он здесь, в Израиле.

«В Израиль мы улетали из Москвы. Я купил кусок кошерного мяса, а сварить негде. Субботу нам всей семьей предстояло провести в Малаховке…»