Статьи

Сообщает нам глава «Корах» страшную информацию: ««И собрал против них (Моше и Аарона — Й.С.) Корах всю общину» (Бемидбар, 16:19). Предвижу вопрос: «И что здесь может страшить?»

Готов ответить: Не трудно представить, что для этого поколения Моше «был всем»!

Они еще помнили десять кар, павших на мицрим одна за другой; помнили Паро, великого правителя, бегущего среди ночи, словно охваченного лихорадкой, и кричащего: «Где здесь Моше?» (Танхума, Бо: 7). Они помнили, как Моше вознес руку над Ям Суф и рассек его; поднял ее вторично — и море смыло египтян. Помнили, как он поднимал посох и извлекал для них воду из скалы.

Моше был адресом куда обращались со всеми своими жалобами. Погоня армии мицрим  за евреями — обращались к Моше. Горькая вода  Мары — жалобы Моше. Проголодались — сразу пришли к Моше, и получили ман. Надоел ман — обратились к нему, чтобы достал мясо. Когда их кусали змеи, они взывали к Моше, чтобы он спас их…»

И тут вдруг такой неожиданный бунт. То, что его возглавлял Корах, легко понять — у него была личная заинтересованность. Он был оскорблен тем, что на роль верховного служителя избрали не его. Личные амбиции — «достаточный повод» для бунта. Но Корах увлек за собой двести пятьдесят мудрецов, великих людей мира сего, глав суда. «Начальники общины, призываемые на собрания, люди именитые». Как же и почему они примкнули к нему? С чего решили оспаривать Моше, когда все последние события были еще свежи в их памяти?

А где был весь народ? Тот самый народ, что шел за Моше по пустыне, обращался к нему с жалобами, стоял перед ним с утра до вечера, чтобы учиться у него законам Б-жьим, — где был этот народ? Они заняли нейтральную позицию (т. е. дали Кораху шанс преуспеть!)  и стояли в стороне, глядя, чем дело кончится… «И собрал против них Корах всю общину».

Поэтому потребовалось вмешательство Всевышнего, чтобы всем открыть глаза на истину, и за  это было заплачено дорогой ценой!

Один из уроков  печального противостояния Моше-рабейну, записанных  в Торе: «И не будет как Корах и община его» (Бемидбар, 17:5). Повествует книга «Раматаим Цофим», как праведник из Пшисхи спросил своего учителя, Святого еврея : «Наши мудрецы говорят, что соединенный с чистым — чист (Келим, 12:2). Странно: ведь чистый так усердно трудился, чтобы дойти до своей ступени, а тут приходит человек и присоединяется к нему, и за счет этого становится таким же? Как такое возможно?»

Учитель ответил: «Да не покажется тебе это чем-то легким! Знай же, что отказаться от себя и присоединиться к чистому гораздо труднее, чем самому достичь ступени чистоты. Посмотри на Кораха, Датана, Авирама и двести пятьдесят глав судов. Все они были возвышенными праведниками и стояли на высоких ступенях. Они пережили исход из Мицраима, рассечение Ям Суф, дарование Торы и тем не менее не смогли отказаться от своей воли и личного мнения перед Моше-рабейну. Не сумели примкнуть к нему, соединиться с чистым. Они отделились от него, восстали и были потеряны для народа. Даже спустя 1500 лет, Раба бар бар Хана все еще видел их в Гееноме (Бава Батра, 74 а)».

Известно, что Моше-рабейну присутствует в каждом поколении — в великом мудреце. В каждом поколении нас предостерегают: «Да не будет как Корах и община его». Мы должны склоняться перед мудрецами поколения и принимать на себя их руководство. Каждый еврей, который удостоился распространять Тору, судья, раввин района, эксперт в Алахе или Адмор — ясно, что это Свыше его поставили перед этой задачей и избрали для ее выполнения. Поэтому у него есть особая сверхъестественная помощь Небес в том, чтобы указывать путь другим (Кводам шель Исраэль). («Оцарот«)

Наш учитель, рав Ицхак Зильбер (זצל) удостоился избрания на приближение евреев к Торе, к своим корням, исполнению заповедей! И вместе с этим удостаивался ни однажды также сверхъестественной помощи Небес:

ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЕ КУРСЫ

Изо дня в день знакомые и соседи твердили моему отцу:

—    Ребе, что вытворяет ваш сын? Его поведение и для вас опасно! Ну, неделю он не будет работать в субботу, ну — месяц! Но нельзя же всю жизнь прожить, как на войне! И что из него выйдет? Сейчас, когда ему шестнадцать-семнадцать лет, он мог бы еще учиться и стать инженером, врачом. Но он нигде не учится. Что с ним будет? Простой рабочий тоже должен работать в субботу.

Родители молчали. Мир вокруг становился все мрачнее. Сначала закрыли миквэ, потом шохетам запретили резать мясо, так что людям оставалось либо полностью отказаться от мяса, либо есть трефное. Некоторые выдержали, некоторые — нет. А дети, повзрослев, уже не колеблясь покупали и приносили домой трефное. Потом, в тридцатом году, закрыли синагогу…

Помню, мы с отцом (кажется, это было еще до закрытия синагоги — году в двадцать восьмом — двадцать девятом, я был еще мальчишкой) шли с молитвы со старым шохетом реб Исроэлем, и взрослые уже не впервые вели между собой такой разговор:

—    В этот Иом-Кипур еще был миньян. А вот соберется ли миньян лет через двадцать?

Шохет сомневался: — Нет, пожалуй.

Отец задумался: — Если найдется кто-нибудь, чтобы организовал, то соберется.

Взрослым, даже твердо верующим, в те дни казалось, что все кончено. Но я, мальчишка, был уверен, что все будет в порядке. Я решил запомнить этот разговор и посмотреть, что будет. И запомнил. Смотрю: пятнадцать лет прошло — миньян есть, двадцать лет прошло — миньян есть, и еще больше людей, чем прежде…

А сейчас, посмотрите, что происходит! Еврейство расцветает.

Соседи в какой-то степени были правы: куда бы я ни шел устраиваться — везде в субботу надо было работать. Пытался я стать фотографом, часовщиком — везде рабочая суббота. Даже в охранники хотел податься — тоже нельзя: надо в субботу топить печи и отвечать на телефонные звонки. Так я и маялся без работы. Наконец мать, благословенна ее память, предложила: ”Попробуй где-нибудь учиться. Будешь в субботу слушать, а писать не будешь”.

Я нашел подготовительные курсы для желающих поступить в вуз. Курсы эти были организованы при Химико-технологическом институте оборонной промышленности. Институт серьезный, и прием на курсы серьезный.

Дело было в марте, а занятия на курсах начинались в сентябре, да и принимали туда только тех, кто окончил девять классов средней школы. Я трижды был у секретаря, и она в конце концов не выдержала:

—    Молодой человек, да поймите же — люди учатся с начала года, и то едва успевают! Программа рассчитана на десять месяцев. Осталось всего три. Какой смысл вас принимать?

То, что я опоздал к началу занятий,- пришел в марте вместо сентября, было не единственной бедой. У меня ведь и справки об окончании девяти классов не было. Я не то что девяти — и одного класса не окончил. Кроме того, на курсах учились без отрыва от производства (тогдашний термин), то есть лишь рабочие с рекомендацией с места работы, а меня только что уволили… Ну и, наконец, требовалась бумажка о “чистом” социальном происхождении. А я… Добро бы — сын рабочего, ладно уж — сын крестьянина. Но сын раввина?! Шансы мои, похоже, равнялись нулю.

Оказалось, кстати, это последний год, когда в институт разрешалось поступать без школьного аттестата, то есть с неполным средним образованием, — все решали вступительные экзамены. Потом эту льготу отменили. Не используй я ее тогда, вуза бы мне не видать.

Как известно, все, что ни случается с человеком, — к лучшему. К родителям пришли гости, и меня попросили приготовить чай. Я поставил чайник на примус и вдруг плеснул керосином на руку и обжег. Три года я возился в мастерской с примусами, включал их и выключал — и никогда никаких происшествий. А тут — обжегся. С больной рукой много не наработаешь, и я понял так, что Сверху хотят, чтобы я предпринял новую попытку.

Я опять отправился на курсы. На .сей раз посетителей принимал почему-то сам директор — национальный, как тогда выражались, кадр татарин Кадыров. Директор выслушал меня спокойно и повторил то же, что и секретарь:

—    Прием закончен, занятия давно идут, и мы не можем принимать новых людей, когда даже те, кто занимается, не успевают пройти программу.

Я вижу — ничего сделать нельзя, и говорю:

—    Ну, я пошел.

А рядом сидел секретарь комсомольской ячейки Майданчик, еврейский парень. Я знал его с виду, потому что он, собираясь жениться, приходил к моему отцу. Майданчик шепчет:

—    Не уходи, подожди!

Я спрашиваю:

—   Чего ждать?

Он тихо так:

—    Б-г еще поможет.

־   Как?

Он отвечает мне стихом из Торы:

—    ”Разве рука Б-га коротка?”

После таких слов я, конечно, не мог уйти. Сижу, жду. Чего — и сам не знаю. Проходит пять минут. Я спрашиваю:

—    А сейчас можно уйти?

Он говорит:

—    Нет, жди еще.

Жду еще пять-шесть минут. Тут входит парень в военной шинели (Николай Бронников его звали — помнится все, как сейчас). Парень только что демобилизовался и тоже хотел поступить на курсы. Ему директор отказать не мог. Он тут же вызвал преподавателя математики, тот опросил нас обоих и говорит:

— Не возражаю.

А с Мишей Майданчиком мы потом подружились — я уже рассказывал, как мы придумали продавать кашерное мясо через лавку Залмана. Еще помню — в тридцать девятом он по моей просьбе (я хорошо знал еврейскую жизнь города) ходил в Рош-а-Шана на фабрики и комбинат, где работали верующие евреи, — трубить в шофар.

Пусть вас не удивляет, что этот верующий парень вступил в комсомол. Вероятно, он не знал, насколько дело строго (об этом разговор впереди). В те времена он был не единственный, кто старался замаскироваться. И не из трусости. Миша был мужественный человек. В войну он так воевал на Ленинградском фронте, что три года назад (я тогда гостил в Казани) он в числе самых отличившихся ветеранов получил правительственное поздравление с Днем Победы, подписанное лично Ельциным, тогдашним президентом России. Оно меня удивило и запомнилось, потому что кончалось словами ”Помоги Вам Б-г!”.

Я стал аккуратно, каждый день, ходить на курсы. Но официально я еще не был зачислен. Во-первых, у меня не было документа об окончании девяти классов. Во-вторых, меня уволили с работы. Если я скажу на своей бывшей работе, зачем мне справка и куда я поступаю, они только напортят. Как быть — понятия не имею.

Интересно, как Б-г все это уладил. Сперва с работой. Я пошел в отдел, где выдают справки. Там еще не знали, что меня выгнали, и я получил какую-то характеристику. К тому же я потом устроился в другое место, с условием в субботу не работать. В общем, статусу трудящегося я соответствовал. И с происхождением утряс. А потом как-то и со справкой о девяти классах уладилось — не то мне удалось ее раздобыть, не то без нее обошлось, забыли о ней.

Итак, я начал учиться. Ни свет ни заря я вставал и шел на молитву. С восьми до пяти работал. Занятия на курсах начинались в полшестого. Добираться надо в другой конец города. Не успев умыться, грязный, я бежал со всех ног и все равно опаздывал. Занятия кончались в полдвенадцатого ночи. Дома я оказывался около двенадцати. Когда готовиться к занятиям? И не просто готовиться, а догонять, потому что я здорово отстал от остальных…

Пришла пора вступительных экзаменов — поступал я в Химико-технологический. А время такое, что во всем нехватка. Не хватало и учебников. Мне предстоял конкурсный экзамен по истории партии — предмету очень и очень весомому, а обязательной для всех поступающих ”Истории партии” Волина и Ингулова я ни разу в глаза не видал, хоть и окончил курсы. На всю группу был один такой учебник. Слушатели курсов как-то ухитрялись конспектировать его по очереди, а у меня на это не было времени. Помню, я сказал Всевышнему: ”Ты знаешь, что я хочу исполнить Твою волю. Я хочу работать так, чтобы можно было соблюдать субботу. Я сделаю, что я могу, Ты сделай, что Ты можешь”.

Короче, пришел я на экзамен. И опоздал на полчаса — почему, не помню. Меня крепко отругали, но экзамен все-таки согласились принять: ”Сидите, ждите”. Тут я увидел у одного студента этот учебник и попросил его на несколько минут. Открываю и читаю: ”Седьмой съезд партии. Выступление Ленина о заключении мира с Германией. Выступление Бухарина о войне до победного конца”. Я успел прочесть страницу с четвертью, и меня вызвали. Тяну билет: ”Седьмой съезд партии. Выступления Ленина и Бухарина”. И ничего больше не спросили, поставили хорошую оценку.

Так у меня прошел не один экзамен. Было много удивительных случаев.

Конкурс в институт был не малый, но я все же попал. Было это в тридцать пятом году.

Среди студентов был еврей Максим Эпштейн, убежденный коммунист. Я хорошо знал его отца и никак не думал, что именно он, Максим, будет мне мешать. Я ошибался.

Осенью, в Йом-Кипур, мы молились в каком-то тайном месте. Молился и Эпштейн-отец. (Надо сказать, что в Казани я был самый молодой среди молящихся.) Макс пришел вечером встречать отца и заметил меня. С этого все и началось.

Он стал ко мне ужасно приставать. Невозможно было выдержать. Каждый день он отлавливал меня в институте и мучил часами:

—    Ты понимаешь, что ты позоришь честь советской власти перед всем миром? Молодой человек твоего возраста верит в Б-га, да еще ходит молиться? Да тебя надо подвести к дверям и дать такого пинка, чтобы ты дорогу в институт забыл! Слушай, может, это родители на тебя давят?..

И он предлагал мне место в общежитии, настаивал, чтобы я ушел от родителей.

—    Ты что думаешь? Ты умнее Ленина и Сталина? ־ кричал он, а люди вокруг слышали, оглядывались на нас…

Что я мог ему ответить? Жизнь мне стала не мила. Но Б-г помог: Макса исключили из партии ”за примиренческое отношение к троцкизму”! Он уехал в Киев.

Прошло несколько лет. Я уже заканчивал университет, был известен как ”подающий надежды” ученик академика Чеботарева. Макс приехал в Казань в гости, и мы случайно столкнулись на улице. Дело было в субботу. Стоим, разговариваем. Максим вынимает папиросу. Я говорю:

—    Знаешь что, Макс, не надо курить. Сегодня все-таки суббота

—    А-а, — махнул он рукой, — все равно я пропащий…

Но не закурил. Очень он изменился.

А позже, в пятьдесят третьем, я сидел в лагере с его братом, Володей.

УНИВЕРСИТЕТ

Как случилось, что я окончил университет, хотя поступал в Химико-технологический институт? Дело в том, что, проучившись год, я убедился — инженеру-химику не избежать проблем с субботой…

Уже в институте лабораторные работы, как нарочно, приходились на субботу. А ведь в таких работах что ни действие — то нарушение: и электроприборы надо включать, и химические опыты проводить, и записи вести…

Выход, однако, нашелся. Поскольку одну тему давали на двоих студентов, я всю практическую сторону опытов сваливал на напарника, а сам морочил голову руководителю лаборатории, засыпая его теоретическими вопросами и не прикасаясь к приборам.

Я настолько вошел в роль дотошного исследователя, что преподаватель как-то спросил:

—    Слушайте, а почему я никогда не вижу вашего напарника? Ему что — все ясно?

Преподаватель решил, что мои расспросы объясняются исключительным прилежанием. Представляете себе?

Разумеется, остальную неделю я добросовестно занимался, наверстывая что можно, но все больше сознавал, что эта специальность не для меня. Я решил уйти.

Не желая терять год, я попробовал поступить сразу на второй курс физико-математического факультета Казанского университета. Мне предложили сдать шесть специальных предметов, которые я никогда прежде не учил, и, кроме того, экзамен по русскому языку.

В числе прочих был экзамен по физике, который принимал крупный ученый-физик Евгений Константинович Завойский. Пройти весь материал я не успел. Но удача не оставляла меня. Экзаменатор задал вопрос как раз из того, что я прочел. Все последующие темы были мне совершенно не знакомы. А меня больше ни о чем и не спросили.

То же повторилось на экзамене по аналитической геометрии — экзаменатор вышел, и я нашел в учебнике образец решения моей задачи. К следующему экзамену я успел подготовиться неплохо, только в одном месте не смог разобраться. Кого я ни спрашивал — никто не знал ответа. Мне задали именно этот вопрос — и, уже отвечая, я догадался, в чем там дело.

Так, Благословен Всевышний, я был принят на второй курс и, уже располагая согласием университета, стал хлопотать о переводе из института. Это тоже потребовало немалых усилий — из Института оборонной промышленности просто так не отпускали. Тем не менее получилось.

«В Казани все верующие и ”сочувствующие” евреи знали друг друга.

Наша семья жила по соседству с семьей рава Ицхака. Я помню рава Ицхака еще студентом, совсем молодым, неженатым. Прихватив кусок хлеба и Гемару, он на целый день отправлялся в парк ”готовиться к экзаменам”.

Соседские мальчишки, если им не давалась задача по математике, бежали к водоразборной колонке, где жители нашей улицы набирали воду (в домах водопровода не было}, и ждали, когда Ицхак выйдет из дому за водой. Он тут же, на ходу, объяснял им решение, и они были страшно довольны. А если дело было зимой и к обледеневшей колонке выходила его мать, эти мальчишки-антисемиты (я их прекрасно знал: мы учились в одной школе, они постоянно обзывали нас ”жидами”, и мы вечно дрались) выскакивали из дому, набирали ей воду и относили домой.

Я думаю, это не только потому, что она была мать Ицхака. Просто соседи знали: Зильберы — люди глубоко религиозные и для этих людей надо сделать что-то хорошее. Эту семью знали не только евреи, и к ним относились по-особенному».

Бриты в Казани

РАВ ШЛОМО БОКОВ

В те времена, о которых я рассказываю, рав Шломо Боков, моэль из Саратова, был уже человек немолодой. Три его сына погибли на фронте, забота о внуках (все внуки жили в доме деда — почему, могу только догадываться) легла на старика и его жену. Жили трудно. Но когда раву сообщали, что надо сделать ребенку брит-милу, он бросал все свои дела и ехал, куда надо.

В Казани бриты делали нечасто (если учесть, что евреев было несколько тысяч), а поскольку город был бедный и люди не могли в одиночку осилить покупку билета моэлю, приходилось ждать три-четыре месяца, пока не соберется три брита.

И вот в сорок девятом году рав Шломо приехал в Казань, сделал несколько бритов и уже собирался на вокзал, когда узнал, что у меня родился сын. Рав тут же сдал билет и неделю ждал в Казани брит-милы, оставив жену со всеми внуками. Когда наступил день обрезания, рав сказал, что ждал такого брита двадцать пять лет.

Дело в том, что в двадцать четвертом году ввели закон, по которому рожениц выписывали из роддома не раньше чем на девятый день (полагаю, не обошлось без вездесущей Евсекции), и четверть века не было у рава ни одного брита на восьмой день, как предписано Торой.

Как мне удалось добиться, чтобы Гиту выпустили из роддома на восьмой день?

Жена министра здравоохранения Софья Иосифовна Кошкина, еврейка, врач-гинеколог по профессии, занимала видный пост в министерстве. Я обратился к ней. Я не знал, что она за человек, донесет или нет, но решил: попробую. Зайду в кабинет, увижу ее

—    и пойму.

Вошел и говорю:

—    У меня к вам просьба. Я еврей, у меня родился сын, и я хочу, чтобы жену выписали из больницы на восьмой день.

Она говорит:

—    Зачем?

Я объяснил, что Б-г приказал на восьмой день делать обрезание, а рожениц отпускают на девятый.

Софья Иосифовна записала номер роддома. На восьмой день я пошел к соседу, попросил приготовить все необходимое, пригласил друзей, еще не зная, выпишут жену или нет. На всякий случай решил быть готовым. В два часа ее выпустили, и брит состоялся.

После этого еще один еврей тоже добился выписки вовремя, и у рава Шломо Бокова в Казани была еще брит-мила на восьмой день.

Я пришел поблагодарить Софью Иосифовну: ”Вы сделали мицву — дело, угодное Б-гу”. Она заплакала: ”Я знаю, что такое мицва. Но чего стоит мицва женщины, которая замужем за неевреем?”

Первое время в должности водоноса я не обращал внимания на постоянно мокрые руки и одежду. Мороз зимой доходил до тридцати градусов. Пролившаяся на руки вода сразу замерзала. Кожа на руках потрескалась, язвы не заживали, и руки так болели, что я не надеялся их сохранить. Но я таскал и таскал ведра с величайшим усердием — ведь за это я получал субботу.

Наступил вечер Шмини Ацерет — праздника, который приходится на восьмой день Суккот. Стояла глубокая осень. Не так уж и холодно — морозов еще нет, но у меня внезапно начались резкие боли в руках и ногах. Сегодня, когда я прожил и пережил уже немало, скажу: за всю жизнь (а я, как-никак, перенес инфаркт и операцию на сердце) я таких болей не испытывал. Похоже было, что дело пахнет острым ревматизмом. Неужели останусь калекой?

Приступ застиг меня на улице. Едва передвигая ноги, с величайшим трудом я добрался до барака, он обогревался батареей, обхватил батарею руками, положил на нее ногу и так ”пролежал”

до вечера. Только вечером я спохватился — сегодня же Шмини Ацерет! Надо веселиться, надо танцевать! Танцевать у меня, конечно, не получится. Но спеть надо!

Со мной в бараке сидел мой подельник Моше Народович. Он хорошо пел, и я предложил:

— Давай споем какой-нибудь нигун (на идиш — праздничное песнопение).

Он запел, я присоединился. Все смотрели на меня как ^,на сумасшедшего: чего поет, чему радуется? Это лежа-то на батарее!

Барух а-Шем, недели через три боли уменьшились. А потом и вовсе прошли! Чудеса. Я-то думал — это останется навсегда…»

СТАКАН ВОДКИ

Как-то в праздник Шмини Ацерет мы сидели в сукке у Кругляков. Среди гостей был коэн.

В миньяне, где я молился, коэна не было. Давно я не видел коэна в своей синагоге, мне очень хотелось услышать в праздник благословение коэна. За пределами Эрец-Исраэль у ашкеназских евреев ”биркат-коаним” — благословение коэнов — произносят только в мусаф в праздничной утренней молитве, то есть лишь несколько раз в году. А в нашем миньяне получалось и того реже: ни в Рош-а-Шана, ни в Суккот в том году мы биркат-коаним не слышали.

Я попросил:

—    Придите завтра в наш миньян!

Коэн в шутку говорит:

—    Выпьете этот стакан водки — приду!

Я взял да и выпил. Коэну — обещал ведь! — ничего не оставалось, как назавтра прийти и произнести ”биркат-коаним”. Пришел он очень рано, раньше меня, ждал и беспокоился, не повредила ли мне водка. А я — ничего, никакого эффекта она во мне не произвела. Жена долго еще поминала мне это безрассудство.

Иногда я брал сына к бухарским евреям, у которых другой обычай: слушать ”биркат-коаним” ежедневно. Бенцион говорит, что помнит это.

В Израиле так делается и у ашкеназов. Вот уже много лет я, Барух а-Шем, слушаю это благословение ежедневно».

СВИТОК ЭСТЕР В ТКОА

«Когда заселили Ткоа (в конце семидесятых), я туда часто приезжал. В поселении жило много ”русских”. Были и американцы. Долгое время я был для них наставником. И обязательно каждый Пурим читал им Свиток Эстер. Об одной поездке туда я расскажу.

Вечером в Пурим пошел снег. Я взял такси в шесть часов вечера. От Иерусалима до Ткоа — минут сорок-пятьдесят езды. Но —  снегопад. В Израиле это стихийное бедствие. Машина все время останавливалась, застревала… Таксист замучился и поехал назад.

Я взял другое такси и поехал еще раз. Бились мы, бились, заплутали, чуть не попали к арабам, не смогли добраться. И таксист увез меня назад. Во второй раз. Было уже часов восемь.

Я решил не сдаваться и в девять поехал в третий раз. Та же история. Снега еще больше, и водитель еще больше запутался.

Я взял в четвертый раз такси и в двенадцать ночи добрался-таки до Ткоа. Успел собрать людей и прочитать Свиток Эстер.

Назавтра опять читаю Свиток и как раз на середине вижу: несколько человек собираются уйти. Я не мог прервать чтение и говорить, и — будете смеяться! — удерживал их руками. Я провел праздничную трапезу, мы станцевали, а под вечер я уехал домой.

Через пару лет встречает меня таксист — Коган его фамилия, — что не доехал в третий раз, и спрашивает: ”Ну как, поедешь еще раз в снег?” А я сказал, что все-таки попал в Ткоа. То-то он удивился!»