Статьи

«Отомсти же за сынов Исраэля мидьянитянам…» (Бемидбар, 31:2). Б-г повелел Моше-Рабейну отомстить мидьянитянам за то, что ввели евреев в грех, а это повлекло за собой эпидемию, унесшую двадцать четыре тысячи жизней. Эпидемия не щадила никого… Но Всевышний потребовал возмездия за бедствия Своего народа.

Как сказано в Торе Моше: «Прославьте, народы, народ Его! Ибо за кровь рабов Своих Он отомстит и мщение воздаст врагам их, и очистит землю Свою и народ Свой!» (Дварим 32:43). За каждого убитого и раненого, за каждый вздох, за все страдания придет возмездие.

Мы каждый день просим об этом в молитве: «Взгляни на бедствия наши и заступись за нас…» (благословение «Геула» — «Спасение», в молитве Амида). «…и всё злодейство пусть немедленно сгинет, и все враги народа Твоего будут истреблены» («Против изменников» в молитве Амида). И, как Хизкияу, царю Йеуды, нам не понадобится даже пальцем пошевелить ради этого — возмездие придет с Небес: «Излей на них ярость Твою и огонь гнева Твоего пусть охватит их. Преследуй их в негодовании и истреби из-под Небес Б-жьих» (Пасхальная Агада, «Шфох Хаматха»).

Нужно понять: этот процесс был начат моавитянами, как сказано: «…и начал народ блудодействовать с дочерьми Моава» (Бемидбар 25:1). Это моавитяне позвали Билама и послали своих дочерей, чтобы ввести евреев в грех. Мидьянитяне всего лишь примкнули к ним. Почему же возмездие обошло стороной Моав и обрушилось на Мидьян? Раши отвечает: «Моавитяне затеяли это дело из страха — они боялись, как бы сыны Исраэля не ограбили их. А мидьянитяне вмешались в чужой конфликт».

Здесь нам сообщается нечто очень важное! То, что касается каждого из нас.

Прежде всего, отметим, чтобы избежать ошибки. Принцип: Творец награждает за каждую заповедь и наказывает за каждый грех, — одна из основ нашей веры, один из тринадцати принципов иудаизма. «Каждый, кто говорит, что Всевышний “уступчив”, уступает свою жизнь» (см. Бава Кама 50а).

Но при наказании учитываются все обстоятельства. Наверху «взвешивают» тяжесть греха и силу соблазна, уровень самого человека, его намерение — всё это Б-жественный суд в точности рассчитывает.

Здесь есть еще один момент. Ложь, например, — это грех. Лжецы — одна из четырех групп, которые не увидят лика Шхины — Б-жественного присутствия (Санхедрин 103а). Гмара подтверждает это стихом из Тэилим (Псалмов): «…изрекающий ложь не утвердится пред глазами Моими» (101:7).

Иногда человек лжет из-за неловкой ситуации. Например, вчера он устал и не остался на Кидуш, который устроил в синагоге один из молящихся. Сегодня он встречает этого человека на молитве: что он должен сказать?

Если он правдивый человек, то не скажет ничего. Если почувствует неловкость, пусть знает, что так он платит за свою лень. Но если он не так уж сильно стремится к правде, то начнет придумывать какую-нибудь деловую встречу или срочный вызов в больницу и т. д., насколько позволяет воображение.

Если человек находит прибежище во лжи, значит, он не «герой, обуздывающий свое злое начало» (Пиркей Авот 4:1). Он один из тех, кто находится во власти своего сердца и своего смятения. Очевидно, что он поступает неправильно, а за неправильные действия расплачиваются на Небесах, если не было раскаяния.

Неловкость ситуации и смятение принимаются в расчет, но всё равно наказание страшно. Самое легкое наказание там, как открывает Рамбан (предисловие к комментариям на книгу Иова) страшнее, чем страдания Иова на протяжении семидесяти лет. Всё это, как сказано, если человек не раскаялся.

У нас укоренился легкомысленный взгляд: мы оправдываем «белую ложь», которая, якобы, никому не вредит, кроме души самого лгущего. Словно можно просто так лгать, приукрашивать, искажать реальность. Кажется, в этом «нет ничего такого», и страшно подумать, что за это положено серьезное наказание. Ведь не было никакой надобности в этой лжи, никакой беды без нее не случилось бы. Об этой слабости, неспособности терпеть неловкость, говорит Рабейну Йона, комментируя слова о «группе лжецов», которые не увидят лик Шхины.

«Есть те, кто лжет в пересказе вещей, о которых слышали, намеренно заменяя часть из них. Они не получают никакой пользы от этой лжи и никому не причиняют этим вреда. Просто таков их обычай — из-за того, что любят ложь больше, чем правдивое слово. Иногда они выдумывают целые рассказы. Наказание такому человеку велико из-за его дерзости и любви ко лжи. Он почитает грех, поскольку любит прибегать к нему без всякой пользы».

Это грех, подобный греху мидьянитов, вмешавшихся в чужой конфликт: ведь в этом не было для них никакой пользы. За это они были наказаны по всей строгости Закона («Оцарот«).

Рав Ицхак Зильбер () был человеком правды, и мудростью Торы руководствовался в с своих отношениях с людьми! Проследим, как он относился к слову, которое несло информацию о каких-то обстоятельствах, событиях, определяла мотивацию поступков говорящего:

«Со мной в университете с разницей в один курс, кажется, учились два еврея, Шифрин и Рудник. Как-то раз, году в сорок втором, когда я забежал в университет на консультацию к Чеботареву, они зазвали меня в какую-то аудиторию и говорят:

—    Исаак, мы тебя уважаем как талантливого ученого. Но нас удивляет, как это совмещается у тебя с религией? Просто непонятно.

И они сказали, очень честно:

—    О Б-ге не будем спорить — это дело философское. Не будем оспаривать даже исход из Египта. Этому уже больше трех тысяч лет. Нас тогда не было. Но ведь в еврейской религии есть откровенные нелепости. Как же ты, человек науки, можешь это поддерживать?

Я спрашиваю:

—    Ну что, например?

У одного из них, Рудника, был сосед, верующий литовский еврей Поташник. Рудник и говорит:

—    Вот Поташник мне однажды сказал, что в еврейских книгах написано, будто евреи не вечно будут в изгнании. Б-г начнет собирать их в их страну, и, придет время, они будут жить в своей стране. Это же ахинея! Пока, как мы видим, даже бешеных собак так не истребляют, как евреев. Неизвестно, будут ли евреи существовать через семьдесят-восемьдесят лет. А если и будут — кого выпустят из России? Тебя? Меня? И даже если вообразить, что за подписью Сталина будет объявлено, что все желающие евреи могут ехать в Палестину, ־ кто поедет? Я не поеду, он (показывает на Шифрина) не поедет — мы коммунисты до мозга костей. Как может разумный человек этому верить? И как ты можешь придерживаться религии, утверждающей такие нереальные вещи?

Надо заметить, что в начале разговора они меня предупредили:

—    Мы ничего никому не сказали, но сами-то догадались, что ты верующий. Однажды ты не пришел на занятия. Мы выяснили — это был Йом-Кипур…

Они вспомнили еще несколько случаев.

—    Мы поняли, — говорит Рудник, — что здесь что-то не так.

Отрицать я не мог, да и не хотел. Но и доверять чересчур — тоже не мог. Рудник, между прочим, возглавлял университетский СВ Б. Тогда это сокращение было понятно каждому. Означало оно не что иное как Союз воинствующих безбожников. Что я мог ему ответить? Да еще в сорок втором году! Я сказал:

—    Да, написано, что евреи в этом изгнании не навечно. И что Б-г начнет собирать их постепенно, что мы еще вернемся в свою страну и что во главе народа будет стоять руководитель из семьи Давида. Многие вещи, записанные в Торе и Пророках, исполнились. Например: ”Рассеет тебя Б-г между всеми народами от края света до края света…” Это же исполнилось! Кто бы мог подумать так во времена, когда это было предсказано? И так же, как исполнилось многое, что записано, так и это исполнится. Мы еще доживем до этого.

Так закончился наш разговор. (Выделено мною -Й.С. — мудрый, правдивый ответ, настолько смелый, что лишил «борцов за правду» желания «заложить» верующего в Б-га студента Зильбра.)

Прошло время. Я искал их обоих, мне интересно было с ними встретиться, но не нашел.

Много лет спустя, уже в Израиле, я узнал, что Шифрин погиб на фронте, а Рудник преподает в Ленинградском военном училище. Я дозвонился к нему из Иерусалима и говорил с ним по телефону полчаса. Жена смотрела на меня, как на сумасшедшего. Я обычно больше минуты-двух по телефону не говорю. А тут — полчаса. Рудник мне все рассказывал и рассказывал, а я ни словом не напомнил ему о том нашем разговоре. В конце он меня попросил: ”Мой сын в Израиле, помоги ему насчет языка”.

И происходит следующее.

Прихожу я на прием к доктору Цацкису, договориться об обрезании для кого-то из новоприбывших. Поскольку в Союзе редким мальчикам делали обрезание на восьмой день, как требует Тора, некоторые репатрианты делали брит-милу в Израиле уже в таком возрасте, когда нужны специальные, больничные, условия. Сижу в очереди. Передо мной — молодой человек. Слышу фамилию: ”Рудник”.

Спрашиваю:

—    Не из Ленинграда ли?

—    Да, — отвечает.

Оказывается, сын Рудника в тот день делал обрезание своему сыну!

После обрезания полагается устраивать праздничную трапезу, но в больнице это не совсем удобно. Так что, кроме вина для благословения, я обычно приношу только печенье и прохладительный напиток. Но тут уж я побежал, принес рыбу, хлеб, вино и устроил большую трапезу.

Я написал Руднику-старшему об этой встрече. Прошло время. Рудник приехал в Израиль и побывал у меня в гостях. Он был молчалив — видно, стеснялся говорить при всех. Но потом, выйдя со мной на улицу, бывший глава СВБ воздел руки к небу и говорит: ”Исаак, то, что я и ты здесь, — это от Б-га!” Я дал ему мезузу и тфилин. А потом он прислал в Израиль в ешиву внука, которого ему родила дочь…»

Бриты в Казани

РАВ ШЛОМО БОКОВ

В те времена, о которых я рассказываю, рав Шломо Боков, моэль из Саратова, был уже человек немолодой. Три его сына погибли на фронте, забота о внуках (все внуки жили в доме деда — почему, могу только догадываться) легла на старика и его жену. Жили трудно. Но когда раву сообщали, что надо сделать ребенку брит-милу, он бросал все свои дела и ехал, куда надо.

В Казани бриты делали нечасто (если учесть, что евреев было несколько тысяч), а поскольку город был бедный и люди не могли в одиночку осилить покупку билета моэлю, приходилось ждать три-четыре месяца, пока не соберется три брита.

И вот в сорок девятом году рав Шломо приехал в Казань, сделал несколько бритов и уже собирался на вокзал, когда узнал, что у меня родился сын. Рав тут же сдал билет и неделю ждал в Казани брит-милы, оставив жену со всеми внуками. Когда наступил день обрезания, рав сказал, что ждал такого брита двадцать пять лет.

Дело в том, что в двадцать четвертом году ввели закон, по которому рожениц выписывали из роддома не раньше чем на девятый день (полагаю, не обошлось без вездесущей Евсекции), и четверть века не было у рава ни одного брита на восьмой день, как предписано Торой.

Как мне удалось добиться, чтобы Гиту выпустили из роддома на восьмой день?

Жена министра здравоохранения Софья Иосифовна Кошкина, еврейка, врач-гинеколог по профессии, занимала видный пост в министерстве. Я обратился к ней. Я не знал, что она за человек, донесет или нет, но решил: попробую. Зайду в кабинет, увижу ее

—    и пойму.

Вошел и говорю:Выделн

—    У меня к вам просьба. Я еврей, у меня родился сын, и я хочу, чтобы жену выписали из больницы на восьмой день.

Она говорит:

—    Зачем?

Я объяснил, что Б-г приказал на восьмой день делать обрезание, а рожениц отпускают на девятый. (Выделено мною — Й.С. —  Правда, которая подтолкнула к действию)

Софья Иосифовна записала номер роддома. На восьмой день я пошел к соседу, попросил приготовить все необходимое, пригласил друзей, еще не зная, выпишут жену или нет. На всякий случай решил быть готовым. В два часа ее выпустили, и брит состоялся.

После этого еще один еврей тоже добился выписки вовремя, и у рава Шломо Бокова в Казани была еще брит-мила на восьмой день.

Я пришел поблагодарить Софью Иосифовну: ”Вы сделали мицву — дело, угодное Б-гу”. Она заплакала: ”Я знаю, что такое мицва. Но чего стоит мицва женщины, которая замужем за неевреем?”

«Мы вышли из страны, где все воруют. Как использовать это качество для добра?

Красть время для Торы!

Должен признаться: я много обманывал советскую власть, много времени у нее украл. В субботу я всегда являлся в класс с опозданием, минут через десять после звонка, независимо от того, ждет меня там какой контролер или нет. Это был мой второй рабочий принцип. Как этот долг отдать сейчас — не знаю.

Но вот я в классе. Инспектор уже сидит на задней парте, ждет. Я вдруг ”спохватываюсь” — ох, забыл журнал. Отправляю кого-нибудь из учеников за журналом. Журнал доставлен. Предлагаю принесшему: ”Отметь, кого нет в классе” (обычно это делает учитель), — а сам ”наверстываю время”: велю ученикам открыть задачники и называю номер примера или задачи. Один ученик решает у доски, остальные — в тетрадях.

Теперь представим себе, что ученик у доски забыл или не знает формулу. В любой другой день я бы написал формулу на доске сам. Но суббота! И я поднимаю одного, другого, третьего ־ пока кто-то не напишет. И так я веду весь урок — только примеры и задачи.

Третий принцип касался тактики действий с учениками-еврея-ми. Это тоже ведь надо заранее обдумать. В субботу я евреев к доске не вызывал, а к сидящим за партой подходил и говорил: ^,,Тебе тема сегодняшнего урока понятна, можешь не писать”.

Что интересно: инспектировали меня не раз, и неизменно уроки в субботу или в праздники получали самую лучшую оценку. Лучшую! Инспекторам очень нравилось, что ”учитель только руководил классом, а весь класс увлеченно работал”.

Потом, после урока, спрашивают:

—    Ну, как насчет оценок?

Я велю принести журнал и показываю:

—    Вот видите: Федоров ответил на все вопросы — получил ”четыре”, ”хорошо”! Андрей с несколькими вопросами не справился — я поставил ему ”тройку”.

—    Ну что ж, справедливо!

А оценки поставлены до захода солнца в пятницу!

Этим своим правилам я следовал постоянно.

Ситуации, конечно, бывали разные. Скажем, выпал на субботу государственный экзамен. Знаете, как он организуется? Учитель приходит в школу заранее, комиссия вскрывает специальный конверт с экзаменационным заданием и передает его учителю и двум ассистентам. Задачу следует решить самому, затем написать на доске ее условия, написать также примеры и ждать, пока задачу и примеры не решат школьники. Экзамен продолжается шесть часов.

Тут, конечно, трюки, разработанные для урока, не годятся. Как быть? Писать я, разумеется, всегда предлагал ассистенту: ”У тебя почерк лучше, а решение я продиктую”. Ассистента это обычно устраивает. Я диктую, он записывает на доске — и все в порядке.

Но что делать, если среди экзаменующихся — ученик-еврей?

Как я поступал в таких случаях в классе, я уже говорил. Но на экзамене? По-разному выкручивался. Помню паренька, семья которого приехала в Казань из Биробиджана. Он собрался было писать, но я ему сказал: ”Иди домой. Я тебя знаю, засчитаем так…” И сошло.

Случались и курьезы. На субботу у меня было много ”патентов”. Но однажды, в субботу перед экзаменами, когда занятия уже закончились и ждать инспектора не приходилось, я пошел давать консультацию, что называется, с голыми руками, ”невооруженный”.

Я тогда работал в Ленинградском учетно-кредитном техникуме, эвакуированном в Казань. Это было в субботу, двадцать шестого тамуза сорок пятого года, первый йорцайт отца. В шесть утра я помолился в миньяне, там же сказал кидуш над двумя кусочками хлеба и побежал к восьми в техникум.

Начинаю отвечать на вопросы. Тут вбегает директор. В руках —    лист с какими-то подписями.

—    Исаак Яковлевич (так меня звали официально, потому что отец, меняя фамилию на ”Зильбер”, поменял и имя на ”Яаков”), — обращается он ко мне, — эту бумагу необходимо до девяти сдать в Министерство просвещения. Все подписи есть, только вашей не хватает. Подпишитесь, и я убегаю.

Что прикажете отвечать?

—    Борис Лавович, — говорю, — ребята совсем изнервничались. У них экзамен на днях, а я как раз отвечаю на вопрос. Не хочу прерываться. Минут через десять зайду к вам в кабинет.

Он отправился к себе, я поспешно извинился перед учениками: мол, голова разболелась — и удрал.

Прихожу в школу в понедельник. Директор недоволен:

—    Что с вами стряслось? Я ведь ждал!

—    Ох, простите, пожалуйста! Так голова разболелась, что я и забыл совсем!

И это еще пустяки, ерундовый случай.

И так было всю жизнь!

КАК Я ЧИТАЛ МИНХУ

Еврей молится трижды в день: утром, после полудня и вечером.

В Столбищах все три раза были для меня проблемой. Дома не помолишься — я жил в одной комнате с детьми хозяев, за околицей — народ без конца ходит. И тут я обнаружил, что входные двери у нас в школе — просто уникальные. В жизни не видел таких широких дверей. Встанешь за створку — никому тебя не найти. ”Благословен Всевышний, который сотворил двери мудро”, — сказал я себе и стал молиться за створкой. Выгляну за дверь после первого урока, увижу, что ребята во дворе увлеклись мячом, и надеваю тфилин.

Однажды звонок на урок прозвенел как раз, когда я должен был начать ”Шмона эсре”. Я бы задержался, да меня позвали. Пришлось прерваться и пойти, не закончив молитву. Что делать? Ну, раз говорить нельзя, я молчу. Объясняюсь жестами. Раскрываю задачник, указываю номер задачи, показываю, кому идти к доске… Ребята посмотрели-посмотрели на это и спрашивают:

—    Вы на нас сердитесь? За что?

Молчу.

Они опять:

—    Вы нам скажите, в чем дело, — мы исправим!

Молчу. И так — до конца урока.

На очередном уроке ”объясняюсь” с классом:

—    Вы что, сами не догадались? Забыли, что на прошлой неделе удрали с урока в кино?! (Святая «ложь» — Й. С.).

ПУРИМ ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЕГО

Мы прибыли на новое место вечером в пятницу, суббота пришлась на тринадцатое адара (двадцать восьмое февраля), а в ночь на четырнадцатое адара, на исходе субботы, наступил Пурим.

Я собрал пятнадцать евреев и стал пересказывать им Мегилат Эстер (Свиток Эстер): историю об Ахашвероше, Амане и о чудесном спасении евреев.

Один заключенный, Айзик Миронович, вышел из себя (у него было тяжело на душе, он был уже немолодой, осужден на десять лет). Чуть не с кулаками на меня набросился:

—    К чему нам твои ”майсес” (байки) о том, что было две с половиной тысячи лет назад? Ты мне скажи, где твой Всевышний сегодня?! Ты знаешь, что скоро будет с евреями Союза? Мало того, что немцы уничтожили шесть миллионов, сейчас еще здесь три миллиона хотят уничтожить. Знаешь, что врачей будут судить и повесят на Красной площади? Что эшелоны готовы и бараки построены? Часть под Верхоянском, где минус шестьдесят-семьдесят, часть — под Хабаровском. И бараки без отопления.

Я говорю:

—    Верно, положение у нас тяжелое. Но не спеши оплакивать. Аман тоже успел разослать приказы об уничтожении евреев в сто двадцать семь областей. Б-г еще поможет.

—    Как Он поможет? Сталин уже все распланировал. Это тебе не Аман какой-то!

־ Ну и что же?

Он мне начинает доказывать про ”самого Сталина”: три миллиона человек погубил, а коллективизацию провел, всех мужиков России в рабов превратил. В тридцать седьмом своих восемь с половиной миллионов, а то и больше, как говорят, уничтожил, а войну у Гитлера выиграл и после войны крымских татар выселил. И вообще, все, что ни задумает, по его получается.

Я говорю:

—    Да, со всеми получается, а с евреями — не получится!

—    Почему это?

—    Потому что сказано: ”Не дремлет и не спит Страж Израиля” (Теилим, 121:4). А Сталин не более чем человек, ”басар вадам” (буквально — «плоть и кровь», то есть простой смертный).

־    Но он крепок, как железо, несмотря на свои семьдесят три.

Я:  —    Никто не может знать, что будет с “ басар ва־дам” через полчаса. («как в воду глядел»- Й. С.)

Айзик Миронович рассердился и убежал.

Это было вечером в Пурим, а наутро он меня ищет:

—    Ицхак, знаешь, вчера ты хорошо сказал.

—    Что я хорошо сказал?

Я уже и забыл к тому времени.

—    Ну как же? Ты сказал без десяти восемь, что Сталин не более, как плоть и кровь, и мы не знаем, что будет с “басар ва-дам” через полчаса. А сегодня один вольный инженер шепнул, что слышал по немецкому радио: в ночь с двадцать восьмого на первое в восемь часов двадцать три минуты у Сталина произошло кровоизлияние в мозг и он потерял речь. Без десяти восемь и восемь двадцать три — это полчаса.

Мы посмеялись этому совпадению…

Пятого марта официально объявили о смерти Сталина. На его похороны приехали руководители стран соцлагеря, и среди них — президент Чехословакии Клемент Готвальд. Незадолго до этого из Чехословакии выпустили в Израиль сто тысяч евреев, и Сталин очень разгневался. По его приказу Клемент Готвальд расправился с “виновными”: расстрелял Генерального секретаря ЦК Компартии Чехословакии, министра внутренних дел, министра иностранных дел — всего шестнадцать человек! И как расстрелял! Для устрашения всех прочих держал их в камере смертников две недели.

Этот палач приехал в Москву четвертого марта, на похоронах простудился, заболел воспалением легких — по официальной версии — и скоропостижно отправился вслед за “вождем народов”. Как говорят на идиш, ”цвей капорес ин эйн тог”, что примерно значит: откупиться вдвойне одним разом.

Как только я узнал о болезни Сталина, я начал читать теилим, чтобы ему поскорее пришел конец. Если сегодня я знаю псалмы наизусть и могу прочесть любой псалом с любого места, то это из-за Сталина”. Я читал их трое суток подряд, день и ночь: бегая с водой, убирая территорию, сидя в бараке. Перестал, когда услышал, что его уже нет. Откуда они вдруг так вспомнились, что я их на ходу наизусть читал? Это Всевышний открыл мне память…

Можно ли читать псалмы с таким внутренним настроем, с таким желанием? Да, можно. И нужно. Необходимо было читать теилим, чтобы такого раша (злодея) не стало.

СОБРАНИЕ

Когда в советской прессе появлялся какой-то разоблачительный материал, общественность обязана была на него ״откликнуться”. Поэтому за публикацией фельетона последовало учительское собрание в школе.

Оно состоялось шестого января (девятого тевета), в субботу, и продолжалось с десяти утра до шести вечера, полный рабочий день, можно сказать. На собрании присутствовали двадцать пять ”представителей”: от гороно и районо, от горкомов и райкомов партии и комсомола и даже от парткомов, профкомов и комсомольских организаций тех предприятий, где я время от времени читал научные доклады для трудящейся аудитории. Все выступили с речами. Если считать еще директора, завуча, парторга школы и других, выступающих было человек тридцать пять.

В этот же день проходило собрание в школе у Гиты. Ей предложили развестись со мной, обещали за это работу, трехкомнатную квартиру в центре и спокойную жизнь. Оба собрания приняли абсолютно одинаковые, то есть заранее утвержденные, где положено, решения.

Начали с того, что некто Шалашов, заведующий районным отделом народного образования, спросил меня:

—    О вас говорят, что вы верите в Б-га. Это верно?

Я сказал:

—    Да.

—    Подумайте хорошенько. Товарищи, которые работали с вами столько лет и учились с вами в университете, надеются, что вы серьезно подумаете о своем пути и не станете принимать ошибочных решений.

Я ответил, что я верил, верю и буду верить.

Спрашивает Моисеев из райкома партии:

—    А что вы будете делать, когда коммунизм будет построен?

Я ответил:    

—    Буду работать где угодно, но останусь верующим.

—    Это невозможно. У Энгельса написано, что при коммунизме верующих не будет. Ни одного.

Я говорю:

—    А я останусь.  (Чтобы так себя повести и провозглашать правду в такой непростой ситуации нужно было быть равом Ицхаком! — Й.С.)