Статьи

Глава «Ваикра» затрагивает тему, которая очень актуальна накануне вот-вот грядущего Песаха: «Ибо всякую закваску и всякий мед — не воскуряйте от них на огне Б-гу» (2:11).

Автор «Сефер а-хинух» поставил себе в качестве одной из целей записать смыслы заповедей и их нравственные уроки. Он написал, что закваска и квасной хлеб происходят от теста, которое оставили разбухать на дрожжах.

Следовательно, квасной хлеб (хамец) — это намек на лень и бездействие. Тора желает намекнуть нам, что невозможно возвышаться в служении Б-гу через лень и расслабленность. Наши мудрецы говорят (Авот 5:20): «Будь легким, как орел, и беги, как олень, будь дерзким, как леопард, и могучим, как лев, исполняя волю Отца твоего небесного».

Нас также предостерегают, чтобы не примешивать мед к приношению. Мед символизирует сладость и удовольствия. Человек должен знать, что если будет гнаться за наслаждениями и излишествами, они уведут его в сторону от работы над духовными достижениями, как сказано: «Таков путь Торы: хлеб с солью ешь». Нужно знать, что главное, а что второстепенное. Духовное — это основа, а материальное вторично по отношению к нему.

Таковы слова «Сефер а-хинух». Выучим из них практическое руководство к действию. Сидит человек дома, а в синагоге вскоре должен начаться урок. Ему лень встать и пойти туда — вот вам и «закваска». Дома есть какое-то интересное занятие — вот и «мед». Если преодолеть обе эти помехи, это станет «приношением Б-гу», и благодаря ему человек заслужит себе долю в будущем мире.

Однажды Хафец Хаим беседовал с зажиточным евреем, стараясь убедить его меньше заниматься бизнесом и больше — Торой. Лучше уж копить заслуги для вечного мира. Тот человек отвечал: «Я простой еврей, рабби, не слишком просветленный. Но я знаю Пиркей Авот, а там сказано, что у всех евреев есть доля в будущем мире.

Зачем же мне тогда стараться? Моя доля в будущем мире мне гарантирована, зачем же ради этого отнимать у себя долю в этом мире?»

Хафец Хаим ответил ему: «Доля в будущем мире? Конечно!» Он схватился за пуговицу на пальто и произнес: «Посмотри-ка, эта пуговица — часть одежды. Придет человек в вечный мир — ведь нагим пришел он в мир и нагим уйдет из него — и попросит: “Дайте мне одежду, чтобы прикрыть наготу”. Ведь все там облачены в прекрасный сверкающий “халат мудрецов”. А ему дадут… пуговицу!

“Что это такое? — содрогнется тот человек, — вы что смеетесь надо мной?” Но ему ответят: “Вовсе нет. Это и есть доля в будущем мире, обещанная каждому еврею. Но сама одежда шьется из Торы и заповедей. Каждая заповедь — нить, каждый добрый поступок — стежок”».

На эту тему гаон рабби Дов Меир Робман рассказывал следующее. Однажды Хафец Хаим сидел у входа в свой дом, а мы стояли вокруг него. Внезапно послышался детский смех, а неподалеку показалась фигура «городского безумца» — странного человека, который ходил в рваной одежде. Дети приставали к нему и досаждали ему, смеялись и оскорбляли его.

Сердце Хафец Хаима сжалось при виде этих издевательств, и он сказал: «Зачем так издеваться над таким несчастным вроде него? Думаете, потому что он лишен разума? Нет… многие крестьяне еще глупее, чем он, но к ним так не пристают. Все дело в том, что у него рваная одежда. Поэтому он стал мишенью для насмешек людей».

Он добавил: «Придет день, когда мы поднимемся на небеса. Там шьют одежду из выполненных заповедей, как написано у Захарии (3:4): “Смотри, Я снял с тебя твой грех и приказал облечь тебя в наряды”. Плащ будет соткан из листов Гемары, каждый лист — нить света. Но когда молодой человек учится и в середине отвлекается на бесполезную беседу, в ткани возникает разрыв. Еще пустословие — и снова разрыв. Когда его облачат в такую одежду, он будет как этот безумец, и над ним так же будут смеяться». (Оцарот)

На нашем учителе раве Ицхаке Зильбере (זצל) благословенно исполнились стих вышеупомянутый стих мишны из «Пиркей авот«. Исполняя волю Небесного Отца он обладал качествами, перечисленные мишной. И сегодня это актуально для подражания!

СУББОТЫ В УНИВЕРСИТЕТЕ

Если в году пятьдесят две субботы, то сколько раз в жизни я должен был изобрести повод не работать в этот день? Причем так исхитриться, чтобы это не бросалось в глаза!

В университете я дальше ближайшей субботы не загадывал, разрабатывал прием только на одну субботу. Я так и просил: ”Рибоно шель олам, Властелин мира, не поминай мне мои грехи и дай мне возможность соблюсти эту субботу”. Почему я не просил больше? Трудности надо преодолевать по одной, нельзя громоздить перед собой гору испытаний. До следующей субботы, может случиться, — не дай Б-г! — меня не станет, или — дай Б-г! — Машиах придет.

У меня был целый набор уловок, позволявших избежать нарушения шабата. Я мазал, например, пальцы йодом и перевязывал руку: вызовут к доске — я нетрудоспособен. Понятно, что каждую субботу так не сделаешь, но раз в месяц — можно. Другой способ я построил на том, что дружил со слабыми студентами и помогал им в математике, а потому в аудитории сидел с ними рядом. И вот, когда на субботу выпадала письменная работа, я ”случайно” забывал принести тетрадь и на вопрос преподавателя: ”А вы почему не решаете?” — отвечал: ”Мы вместе”. Преподаватель был доволен, что я помогаю слабому.

А то вдруг — контрольная в субботу. Я моментально начинаю страдать от зубной боли и отпрашиваюсь в поликлинику. Врач справку может и не дать, но на этот час я выкрутился. И так каждый раз.

Я уже упоминал о Евгении Константиновиче Завойском, известном исследователе парамагнитного резонанса, — он преподавал в университете физику. Мы были знакомы. И вот в субботу он читал большую лекцию на факультете. Слушало его человек двести, не меньше. Я как раз сидел возле выключателя. Время зимнее, в три часа смеркается. Лектор просит: ”Зильбер, включите, пожалуйста, свет”. Я притворяюсь, что не слышу. Через пять минут он повторяет свою просьбу. И в третий раз! А я — не слышу, и все. На мое счастье, какая-то девушка подбежала и включила свет.

Я обычно хорошо ориентировался в учебном материале и никогда не отказывался выйти к доске. Но вот однажды преподаватель механики профессор Николай Гурьевич Четаев вызвал меня к доске в субботу. Я сказал, что не готов. Он меня ”подбодрил”: ”Ничего, я вам помогу”. Я тупо отказывался. Четыре раза в течение занятия он пробовал извлечь меня к доске, но я так и не вышел. Приятного, сами понимаете, мало. К тому же смущало, что профессор может обидеться. Но он не обиделся.

Пришлось как-то бороться и с собственной высокой успеваемостью. Из-за нее меня хотели сделать ленинским стипендиатом, а я боялся, если мой портрет появится на Доске почета, я стану заметнее, труднее будет соблюдать шаббат. Поэтому я специально старался получить отметку пониже.

Один случай запомнился как действительно жуткий. Все студенты были комсомольцами. Отказаться от вступления в комсомол было небезопасно. Ко мне постоянно с этим приставали, а я отговаривался, мол, еще не готов, еще не всего Ленина знаю, не всего Маркса, и тому подобное. Так и дотянул до пятого курса.

Но вот уже близятся выпускные экзамены, а я все еще не комсомолец! Недопустимая вещь! Парторг факультета Голованов подошел ко мне с этим вопросом сам. Я и ему отвечаю: ”Я еще не готов, готовлюсь”.

Дело было в пятницу вечером. Вдруг всех зовут на собрание, поговорить об организации госэкзаменов. Обычный ритуал: выбирают председателя, потом секретаря… Голованов предлагает: секретарем — Зильбера. У меня сердце екнуло: ”Догадался, что ли? То о комсомоле говорит, то в секретари предлагает! Хочет принудить писать в шаббат?” Пробую отказаться — не выходит. Но если сейчас все обнаружится, меня выгонят из университета…

Начинается собрание. Я сижу. Люди выступают, вносят предложения по графику экзаменов: такую-то группу — в такой-то день, в такие-то часы. Я внимательно слушаю, стараюсь запомнить. Один студент, Генка Изотов, забеспокоился:

—    Что же ты не пишешь?

—    Подожди, еще запишу.

Через пять минут опять:

—    Ну что же ты не пишешь? Мы же забудем! — не вытерпел и сам стал записывать.

У меня камень с души свалился. Раз он пишет, все в порядке.

Вечером на исходе субботы я пошел к нему домой и все переписал. Обошлось.

Однажды после молитвы я сидел в ”подпольной» синагоге и учил вслух Талмуд. Вдруг вижу — входит милиционер! Власти прознали про тайный молельный дом и послали его закрывать. Я сразу замолчал, но он услышал, что кто-то читает и говорит: ”Ну, кто там читал, продолжай!” Представляете себе мое положение? Тридцать седьмой год, я студент третьего курса״. Как я оттуда выбрался, рассказывать не стану — это уж мое дело. Милиционера тогда как-то подкупили, и он молельный дом не закрыл…

КАК Я ЧИТАЛ МИНХУ

Еврей молится трижды в день: утром, после полудня и вечером.

В Столбищах (село под Казанью, где рав Ицхак состоялся, как учитель математики — Й. С.) все три раза были для меня проблемой. Дома не помолишься — я жил в одной комнате с детьми хозяев, за околицей — народ без конца ходит. И тут я обнаружил, что входные двери у нас в школе — просто уникальные. В жизни не видел таких широких дверей. Встанешь за створку — никому тебя не найти. ”Благословен Всевышний, который сотворил двери мудро”, — сказал я себе и стал молиться за створкой. Выгляну за дверь после первого урока, увижу, что ребята во дворе увлеклись мячом, и надеваю тфилин.

Однажды звонок на урок прозвенел как раз, когда я должен был начать ”Шмона эсре”. Я бы задержался, да меня позвали. Пришлось прерваться и пойти, не закончив молитву. Что делать? Ну, раз говорить нельзя, я молчу. Объясняюсь жестами. Раскрываю задачник, указываю номер задачи, показываю, кому идти к доске… Ребята посмотрели-посмотрели на это и спрашивают:

—    Вы на нас сердитесь? За что?

Молчу.

Они опять:

—    Вы нам скажите, в чем дело, — мы исправим!

Молчу. И так — до конца урока.

На очередном уроке ”объясняюсь” с классом:

—    Вы что, сами не догадались? Забыли, что на прошлой неделе удрали с урока в кино?!

В городе утро и вечер принадлежали мне. А вот что делать с предвечерней молитвой, которая называется минха, если урок кончается без четверти пять, а заход солнца — в пять с чем-то?

Я выходил читать Минху на автобусную остановку рядом со школой. Выбегал на перемене ровно без четверти пять. На деревянном щите у остановки расклеивали газеты: ”Правду” и ”Известия” — и театральные афиши, к счастью, без сомнительных фотоснимков. Я притворялся, что читаю, а сам молился. В молитве ”Шмонэ эсре” (она еще называется ”Амида”), где надо сделать несколько поклонов, я нагибался, будто хочу рассмотреть какое-то имя на афише.

Стою так однажды, читаю ”Шмонэ эсре” (эту молитву нельзя прерывать), и вдруг ко мне подходят двое наших учителей, Анна Федоровна и Федор Тарасович.

О Федоре Тарасовиче все знали, что он доносчик. Он прежде работал в Министерстве юстиции и там буквально ”косил” народ. Сотрудники не чаяли от него избавиться. А как? Устроить в другое место. Его и устроили учителем истории в нашу школу. Полугода не прошло, как по его доносам сняли и нашего директора, и завуча.

Подходят ко мне Анна Федоровна с этим доносчиком:

—    Исаак Яковлевич, как кстати! (Ничего себе ”кстати”!) Надо бы посоветоваться насчет выпускных экзаменов. Как вы думаете, где и в какие часы лучше принимать?

А я стою ”Шмонэ эсре”! Показываю на сердце, на рот — плохо, мол, с сердцем, дыхание перехватило, не могу говорить. Они спрашивают:

—    Что с вами? Вам плохо?

Этот подлый доносчик помчался вызывать ”Скорую помощь”, Анна Федоровна за ним. ”Скорая” пришла, когда я уже закончил молитву. Я всех успокоил:

—    Мне легче. Могу говорить. Все в порядке.

Еще несколько слов о выпускных экзаменах, а заодно — о школьных выпускных вечерах. Сегодня могу признаться, что мне всегда было жалко выпускников-десятиклассников и на экзаменах я им подсказывал ответы. Классные руководители, отвечавшие за уровень успеваемости, были очень мною довольны. Анна Федоровна, помню, все приговаривала:

—    С Исааком Яковлевичем обязательно выпьем шампанского на выпускном вечере.

Помню, как я сидел на этих выпускных вечерах. Разольют шампанское по бокалам, а я возьму бокал — и начинаю речь. Говорю и говорю, и ставлю бокал на стол, а потом будто по ошибке беру рюмку водки (еврейский закон запрещает пить вино, приготовленное не евреем).  Сходило нормально.

Я был в хороших отношениях с ребятами, я занимался не только их обучением, но и воспитанием, и достаточно серьезно. Было все, как у честного педагога: и письма, и встречи после выпуска. Но тем не менее — у меня не было с ними ничего общего! Все — на дистанции. Я присутствовал на этих вечерах, и говорил, и улыбался, но я был не с ними и не помню ничего! Как сказал мудрый Коцкер Ребе: ”Можно сидеть за столом, есть вместе со всеми — и поститься при этом, можно быть вдали от кого-то — и все время беседовать с ним”.

ЛАГЕРНЫЙ СЕДЕР ПЕСАХ

Накануне Песах есть хлеб прекращают уже с утра, и к вечеру мы были страшно голодны. Но вот в восемь я отправился в каптерку за мацой: хранить мацу в бараке я не решался, боясь кражи, так как уберечься от воровства было невозможно.

Работавший в каптерке заключенный — биолог по профессии, бывший сотрудник и друг знаменитого Мичурина — относился ко мне с полным доверием. Ни разу за два года не попросил расписаться в ведомости сдачи-получения: я просто сдавал и забирал свои вещи. А тут случилось непредвиденное. Он вдруг потребовал:

—    Распишись!

Я удивился:

—    Что случилось?

А он: —    Не подпишешь ־ не получишь.

А ночь Песах уже началась и писать нельзя!

Промучился я с ним больше часа: распишись, и все! До сих пор не понимаю причины. Испытание свыше.

С большим трудом я уговорил его отдать мацу без подписи.

И вот вечером в Песах мы вошли в санчасть. Мы сидели за столом, как цари. Пили вино, ели мацу и читали Агаду, которую принес парторг Вишнев.

Нас было столько человек, сколько могло вместиться, кажется, двенадцать. Я пригласил самых близких.

А как быть с остальными?

Я дал мацы, посоветовал собраться в одной камере, научил говорить кидуш.

Перед праздником ко мне пришли несколько человек — я и не знал, что они евреи, — и попросили: ”Дайте нам ке-заит мацы”. Один из них сказал, что сидит давно, с войны; он был капо в гетто, может, в концлагере. Он признался, что уже двадцать лет не ел мацы. Дали им по кусочку мацы. Так что у всех был кошерный Седер!

Я объяснил им, что в ночь Седера надо вспомнить хотя бы три основные вещи, о которых в Агаде сказано: ”…кто не растолковал три вещи — Песах, маца, марор, ־ не выполнил обязанности”. То есть на Седере надо рассказать, почему мы приносили пасхальную жертву, почему едим мацу и почему едим горькую зелень.

”Песах” на иврите значит ”перескочил”. Казня первенцев в Египте, Б-г миновал (”перескочил”) дома евреев и поразил только дома египтян.

”Маца” — пресный хлеб. Если сначала фараон отвергал требования Моше и не давал евреям разрешения на ”выезд”, то во время десятой казни, в ужасе перед происходящим, он торопил их уйти. Только евреи замесили тесто, чтобы испечь хлеб в дорогу, как им пришлось уходить. Тесто и подняться не успело. Маца напоминает нам, как фараон резко изменил позицию и в страхе подчинился воле Всевышнего.

”Марор” напоминает о горечи жизни в египетском рабстве.

Заповедь требует, чтобы об этих трех вещах говорили, сидя удобно, облокотясь, как подобает свободным людям.

Так все и сделали.

Эту ночь мне не забыть. Мишка Косов сидел с нами в санчасти, пил четыре бокала (Мишка был в восторге от нашего вина), ел мацу, и все смеялись: Мишка Косов стал евреем!

ПАСХАЛЬНАЯ «КУХНЯ»

Еще до начала Песах надо было решить, где и как готовить пищу. Песах — праздник весенний, и к этому времени в лагере уже перестали топить. Топили только в нашем бараке. Но изверг-истопник даже мимо пройти не давал.

Заметив, что он продает сухари, я, “с дальним прицелом”, купил у него пару раз сухари, хотя они мне были не нужны. На третий раз не доплатил и пришел отдать деньги, когда он топил. Дал ему попробовать немножко мацы и после уже свободно заходил к нему и варил. Невероятно, но только в этом блоке топили до конца Песах.

Так как я не раз ходил перед субботой по людям договариваться насчет воды, у меня появилось немало знакомых среди уголовных. (Я даже научился их языку и песням. Я пою их в Пурим и в ночь Седера.) Я условился, что они попросят с воли сырую картошку (свой посылочный “лимит” я уже израсходовал). И вот каждый день в пять утра я чистил и варил картошку: в шесть всех выгоняли на работу, и надо было успеть к этому часу сварить. Без соли, без ничего — одна картошка. Заключенные, если я успевал сварить, — ели, не успевал, — уходили без еды. Честно держались!

Приходили в обед: если у меня была картошка, то большинство оставались и ели, а если не было, то некоторые уходили в столовую. Я их очень просил, чтобы они не ели в столовой ячменную кашу, а только картошку. И так мы дотянули до конца Песах.

Первый день Песах. Стою, варю картошку и смотрю, чтобы никто до нее не дотронулся. Тут же два удмурта, те самые головорезы, варят лапшу. Ну будто нарочно! Однако по закону, если каш ер и трефа варятся рядом, это еще ничего. Только вдруг удмурт, перемешивая ложкой свою лапшу, сунул эту ложку в мою кастрюлю с картошкой! Представляете?

Что делать с картошкой? И что делать с горшком? Кошеровать в Песах нельзя. Я ломал себе голову, и меня опять выручило знание ”Шулхан арух”: есть закон, по которому, при полном отсутствии других возможностей поддержать существование, можно съесть такую картошку и можно готовить в такой посуде. Сам я уже картошку до конца Песах не ел, но всем варил и ничего не сказал. Зачем говорить? Им это не поможет. Пока они не знают, ответственность за все лежит на мне. (Потом, когда я вышел, я спросил у двух больших раввинов, и они сказали, что я правильно сделал. Но тогда…)

Я тоже не голодал: немного воды, немного мацы… Глядя назад, с трудом верю, что все это было со мной и я цел и невредим.

Каждый день я искал картошку, это было мученье. К одному подойду, к другому, к пятому. И доставал. Так я и воду ношу, и картошку ищу. Иногда до полуночи.

Как-то я с большим трудом нашел картошку, сварил. Несу горшок. Весна, таять начинает. Я поскользнулся, упал, и все вывалилось в затоптанный снег.

Собрал я картошку, очистил от снега и положил в горшок.

Говорить, что упало в снег, или нет? Люди голодные, работают до двенадцати, до часу, и единственная их еда — эта картошка и кусочек мацы. Побрезгуют — не будут есть. Я не сказал.

И вот наступает последний, восьмой день Песах. Все. Ни крошки мацы нет, ничего нет.

Айзик говорит:

—    Но в Израиле сегодня уже едят хлеб!

Я говорю:

־ Да, но мы здесь, в галуте, обязаны соблюдать еще один день.

Он говорит:

—    Нет у меня сил… Не могу больше, хочу сейчас поесть хлеба!

И тут я увидел нешуточную силу простого еврейского обычая.

Не закона даже, но обычая. В последний день Песах принято молиться за душу умерших родителей. Он сам вспомнил:

־ Постой, — говорит, — сегодня ведь ”Изкор”, поминальную молитву, читают! Есть сейчас хлеб, а потом этим же ртом сразу поминать отца? Неловко… Ладно, я сначала прочту ״Изкор”.

Мы с ним читаем ”Изкор”.

Подходят другие, и среди них один очень неприятный тип. Его отец и мать просили его, чтобы он после их смерти не читал по ним ни ”Кадиш”, ни ”Изкор”. Так и сказали: не пачкай наше имя своим грязным ртом. Почему? Он закрыл синагогу в своем городе, посадил в тюрьму шохета и моэля и все время твердит, что верующие — мошенники. Вроде того бухгалтера, о котором я рассказывал. Он и теперь всех пугал:

—    Выйду из лагеря — того посажу, этого посажу…

И он тоже пришел прочесть ”Изкор”!

Он спросил у меня: можно ли? Есть правило — с ответом не спешить. Я подумал и сказал: можно.

Потом он меня спрашивает:

—    Можно ли сегодня есть селедку и сливочное масло?

Я смеюсь:

—    Где, здесь или в Израиле? Здесь — это самое кашерное, что только может быть. (В Израиле я, может быть, еще стал бы разбираться, что за селедка, где масло лежало. А тут — безо всяких.) Почему ты спрашиваешь?

Он говорит:    ׳

—    Я получил посылку из дому — селедку и сливочное масло, и, если можно, отдаю вам.

Тут еще подошел Исаак Моисеевич с новостью: сняли антисемитские плакаты.

Если сняли плакаты, значит — врачей выпустили. Долго мы ничего не знали, но оказалось, их выпустили на второй день Песах.

В Талмуде сказано, что освобождение обычно приходит к евреям в нисане (нисан — месяц исхода из Египта). Это время поражения врагов еврейского народа. Предшествующий месяц, адар, тоже благоприятен для евреев. Сталинградская битва закончилась в рош-ходеш адар. Гитлер объявил этот день днем траура.

В тот день мы ели картошку с селедкой и со сливочным маслом. Картошку раздобыли, и я тоже ел из этого горшка — в последний день Песах допустимы некоторые облегчения. Это было безумно вкусно.

А потом мы гуляли по лагерю, где больше не было мерзких плакатов. Я рассказывал моим спутникам истории из Талмуда.

К нам подошел Володька Эпштейн, некогда — убежденный атеист и интернационалист. Я уже рассказывал о его брате Максиме и о том, как он со временем изменился. Другим стал в лагере и Володька. Перед Песах, когда нужны были люди, чтобы на их имя прислать мацу (под видом печенья, конечно), Володька согласился стать ”получателем”. Выйдя из лагеря, всю жизнь переменил, расстался с прежней женой, женился на еврейке. Это трудный шаг.

Володька объявил: сегодня вечером ему обещали принести банку варенья. Он отдает банку тем, кто в Песах ни разу не прикоснулся к хлебу. А кто хоть раз попробовал — пусть не приходит!

Банка варенья! В лагере на луковицу неизвестно что выменяешь, а тут — варенье! Вечером, на исходе Песах, все пошли к нему пить чай с вареньем. Я не пошел. Хотелось побыть одному.

Так закончился Песах. А сразу после Песаха объявили амнистию…

ТРЕБОВАНИЯ ЗАКОНА

Почему в лагере я отказывался работать в субботу и праздники?

Я поступал так не по своей прихоти. Этого требует еврейский закон.

Я уже говорил, что есть заповеди, которые нельзя нарушать даже под угрозой смерти, и есть такие, которые при определенных условиях можно нарушить, чтобы сохранить жизнь. Если бы я видел, что мои действия создают ”пикуах нефеш” (угрозу жизни), я бы этого не делал.

Я поступал так, работая в школе, потому что даже если бы меня выгнали с работы, лишили диплома (что потом и случилось), это все-таки не смертельно. И в лагере меня за отказ работать в субботу не расстреляли бы. Могли бы продлить срок. Ну так что? Это не причина нарушать праздник.

То же самое — с едой. Вынужденная “диета” мне не вредила. Если бы я почувствовал, что слабею, я стал бы есть некошерную пищу. Но тоже ־ по правилам…

САМЫЙ КОРОТКИЙ СЕДЕР В ЖИЗНИ

У нас во дворе накопилось полно мусора. Надо было убрать двор к празднику, а сделать это я мог только после работы. Весь предпасхальный день, когда хлеб уже не едят, а мацу еще не едят, я возился во дворе. Только вычистил двор — уже вечер. А я лишь недавно узнал, что у нескольких семей нет мацы. После вечерней молитвы я отправился разносить мацу.

Ташкент — большой город. Праздник уже начался, и я шел пешком. К одному, к другому, к третьему… Домой вернулся где-то без четверти двенадцать. Счастье, что полночь в Ташкенте в эти сутки наступала в час и двадцать девять минут. По закону афикоман -завершающую еду в Седер Песах — надо съесть до середины ночи. Пришел я еле живой — от уборки, от ходьбы, от голода. Но надо было ждать: мы пригласили на Седер Эфраима Вольфа с женой (того самого родственника, которого я застал в постели после землетрясения), а жена его преподавала в вечерней школе и кончала занятия около двенадцати.

В половине первого пришли наконец гости, и мы начали Седер. Я рассказывал все, как положено. В час восемнадцать минут мы закончили чтение Агады.

Я предложил всем поскорее мыть руки, мы в темпе сказали благословение на мацу, проглотили положенное количество, тут же, без промедлений, съели горькую зелень — уложились в две-три минуты. Гита, жена моя, говорит:

—    А чай хотя бы?

—    Какой чай, немедленно едим афикоман! Главное — закончить трапезу до полуночи.

Так мы в ту ночь ничего и не ели. Вольф до сих пор смеется, когда вспоминает этот пасхальный ужин.

В Ташкенте вино для пасхальной трапезы я всегда делал сам: покупал виноград и бросал его в большую бутылку вместе с ветками — некогда было возиться. А потом, перед Песах, отцеживал. Вино в том году было удивительное, сытное, как хорошая котлета. Я выпил два бокала — будто мяса наелся! Все так почувствовали.

А назавтра — вы не представляете себе, что за жизнь была там… Назавтра в восемь утра я уже был на работе. Договорился с начальником, что в субботу и праздники работать не буду, но присутствовать на работе было необходимо. Помолился я рано — в семь часов. Хорошо еще, что там, где я молился, мне предложили:

—    Погоди, не беги, поешь немного.

И я сделал кидуш и съел что-то, а домой с работы вернулся уже около пяти. Так что нормально в эти два дня я посидел за столом только во второй Седер…

СВИТОК ЭСТЕР В ТКОА

Когда заселили Ткоа (в конце семидесятых), я туда часто приезжал. В поселении жило много ”русских”. Были и американцы. Долгое время я был для них наставником. И обязательно каждый Пурим читал им «Свиток Эстер«. Об одной поездке туда я расскажу.

Вечером в Пурим пошел снег. Я взял такси в шесть часов вечера. От Иерусалима до Ткоа — минут сорок-пятьдесят езды. Но —  снегопад. В Израиле это стихийное бедствие. Машина все время останавливалась, застревала… Таксист замучился и поехал назад.

Я взял другое такси и поехал еще раз. Бились мы, бились, заплутали, чуть не попали к арабам, не смогли добраться. И таксист увез меня назад. Во второй раз. Было уже часов восемь.

Я решил не сдаваться и в девять поехал в третий раз. Та же история. Снега еще больше, и водитель еще больше запутался.

Я взял в четвертый раз такси и в двенадцать ночи добрался-таки до Ткоа. Успел собрать людей и прочитать «Свиток Эстер«.

Назавтра опять читаю Свиток и как раз на середине вижу: несколько человек собираются уйти. Я не мог прервать чтение и говорить, и — будете смеяться! — удерживал их руками. Я провел праздничную трапезу, мы станцевали, а под вечер я уехал домой.

Через пару лет встречает меня таксист — Коган его фамилия, — что не доехал в третий раз, и спрашивает: ”Ну как, поедешь еще раз в снег?” А я сказал, что все-таки попал в Ткоа. То-то он удивился!

РАСПОРЯДОК ДНЯ

Раньше я всегда молился ватикин. Сейчас здоровье не то, молюсь в семь утра. Прихожу домой в восемь. С восьми до девяти — телефонные звонки. В девять уезжаю в раввинат. Я не числюсь там на работе, просто иду помочь людям, особенно — говорящим только по-русски. Потом бегу в ешиву ”Двар Иерушалаим” на урок с четверти первого по четверть второго. Потом молюсь. В два возвращаюсь домой.

Иногда люди приходят, иногда я сам должен бежать по делам. Но теперь еще я вынужден полежать часа полтора. Если не полежу, будет по мне заметно…

В шесть вечера ־ занятия в ешиве ”Швут Ами”, где я преподаю Хумаш. А с восьми вечера до двенадцати ночи — разная работа. Например, книгу о Торе закончить, на вопросы ответить — и так, и по телефону: обрезания, разводы и прочее. Люди приходят, часто допоздна засиживаются. По четвергам с пяти до шести — занятия у меня дома. По средам с восьми до девяти — очень серьезный кружок по изучению Торы в Неве-Яакове…»

Из рассказа Яакова Лернера:

Спортом я в юности интересовался и имена спортсменов-чемпионов знал, конечно, как и все. Иногда говорил о них с реб Ицхаком. «Ровесники революции”, они были его ровесниками. Они параллельно росли: он бегал, они бегали. Где эти чемпионы? Давно забыты. А этот слабый, неспортивный реб Ицхак, дай Б-г ему здоровья, и сейчас бегает!

Как-то тут, в Израиле, прибегает ко мне ночью:

—    Мы с тобой должны ехать!

—    В чем дело, реб Ицхак?

—    Один человек сейчас пошел вешаться.

—    Откуда Вы знаете?

—   Я пришел к нему, там записка…

А у меня жена вот-вот родит, родителей дома нет. Может быть, скоро понадобится ехать в больницу? Но раз человек пошел вешаться… Сели в машину:

—    Реб Ицхак, вы знаете, куда он пошел?

—    Примерно предполагаю. Езжай сюда!

Поехали в одно место, в другое, в парк… Уже два ночи. Приехали куда-то, он говорит:

—    Здесь остановись, я сам пойду, там пещера.

Тот не вешался, Барух а-Шем, только реб Ицхак целую ночь за ним гонялся. Теперь тот — уважаемый человек, у него своя фирма, все у него в порядке.

Если бы один такой у реб Ицхака был, а то ведь все время они его пугали! А он верит.

Я сказал:

—    Реб Ицхак, ну так повесится. Будет одним дураком меньше.

—    Что ты говоришь! — ужаснулся он.

Однажды, лет пятнадцать назад, за два часа до Песах реб Ицхак мне звонит:

—    Можешь принять на Седер одного человека?

—    Пожалуйста!

И он приводит к нам уголовника, только что вышедшего из тюрьмы: каким-то образом тот появился у реб Ицхака прямо в канун Песаха.

А потом реб Ицхак должен был платить за него долги…»