Статьи

В недельной главе «Ки таво» перечисляется множество предупреждений от неизбежных наказаний за неисполнение Торы и ее законов. Не в первый раз Писание взывает к евреям с подобным предостережением.

Ранее в главе «Бехукотай» Моше также провозгласил благословения и кары. Чем же они отличаются от тех, что изложены здесь?

1. Предостережение в  Бехукотай подробно говорит о разрушении Первого Храма и вавилонском изгнании. События, произошедшие позднее, например, разрушение Второго Храма, упомянуты лишь мимолетным намеком.

С другой стороны, предостережение в данном разделе главным образом посвящено разрушению Второго Храма. Оно лишь намекает на более ранние события.

2. Благословения и предостережение в Бехукотай сформулированы во множественном числе, а значит, адресованы всему народу, в то время как в данном случае Тора использует единственное число.

Единственное число использовано, в частности, для того, чтобы подчеркнуть, как в последний день своей жизни Моше предупреждал сынов Израиля: «Знайте, что впредь Всевышний будет наказывать всю общину даже за грех одного еврея, оставшийся безнаказанным!»

Здесь добавим «свое» видение: » каждый еврей-индивидуум (даже праведник) в любом поколении на себе может испытать проклятия, адресованные всей общине! Я это  учил из жизни рава Ицхака Зильбера (זצל) и его воспоминаний об евреях, которые ему повстречались на жизненном пути:

Тора предупреждает, что придут страшные времена, когда не на чем будет готовить горячую пищу, а сама еда не будет насыщать:

«Работая в Столбищах, я всю неделю жил в селе, а субботы иногда проводил дома, в Казани. Как- то зимой сорок второго я возвращался из Казани в Столбищи. Из дому я вышел в пять утра.

Хлеб я получал ”по месту жительства” — в Столбищах, а потому дома не поел и был очень голоден. Мороз страшный, минус сорок два. И, что нечасто при таком морозе, валит снег. Все двадцать километров до Столбищ я бежал как сумасшедший и добежал туда за три часа. В восемь я был уже в школе. Но меня ждало разочарование. Пекарня в Столбищах в тот день хлеба не выпекла, потому что из-за мороза не привезли дров (выделено мною — Й.С.).

Учеников нет. Пожалуй, можно было бы разойтись по домам. Но советские власти не любят, чтобы учителя ”простаивали”. Нам дали задание: пройти по деревням и записать детей, которые должны пойти в будущем году в школу. Мне досталось село Большие Кабаны, в пяти километрах от Столбищ.

По-прежнему голодный, иду в Большие Кабаны. Обычно туда вела тропинка, но сейчас ее замело. Я потерял тропу и сбился с пути. Иду по глубокому — выше колен — рыхлому снегу. Приходится прыгать. Я прыгаю, прыгаю, прыгаю. Двигаться все труднее. Тут еще поднялся невыносимый ветер. Чувствую — силы на исходе. Меня вдруг одолело страстное желание (за всю жизнь по сегодняшний день не испытывал такого непреодолимого желания!) —  прилечь отдохнуть хотя бы на минутку. Но я вспомнил, что так замерзают, и стал молиться: ”Я единственный сын у родителей, я еще молод, ничего не успел сделать. И что будет с родителями без меня?” Я просил Б-га пожалеть моих родителей. И Я увидел, что есть Тот, Кто ”шомеа тфила” — слышит молитву. (Это не значит, что Всевышний тотчас же исполняет то, о чем просишь, но молитва не пропадает впустую!) Сунул я руку в карман и чувствую: там что-то лежит, в бумагу завернуто. Вытаскиваю — кусочек халвы! Мы три хода не то что не ели — не видели ни сливочного масла, ни сахара. А тут вдруг халва! Откуда? Ничего не понимаю. (Оказалось, маме накануне удалось купить кусочек халвы у соседа, и она положила мне в карман эту единственную в доме еду.) Я съел кусочек халвы, и мне сразу стало лучше. Я решил бороться до конца. Я прыгал и прыгал из последних сил и чудом опять попал на тропинку. Дошел до деревни, переписал всех детей и вернулся назад.

Вечером опять хлеба не было. И назавтра тоже не было хлеба. Лишь под вечер второго дня привезли дрова и затопили печи в пекарне. Я взял хлеб за много дней вперед — два килограмма (в войну хлеб выдавали по карточкам, на которых указывались даты; вперед можно было взять, а задним числом — нет: не успел вовремя — карточка пропала; и нормы были разные: работающим — чуть больше, так называемым иждивенцам — меньше). Съел все сразу — без соли, без воды, без ничего — и остался голодным (выделено мною — Й.С.).

Дважды проклятия касаются детей: «Твои сыны и дочери отданы другому народу, и глаза твои видят и изводятся по ним весь день, но нет силы в твоей руке… (Дварим, 28:32). Нашел у рава Ицхака:

«Итак, центральная комната нашей коммуналки была клубом евсековцев. Они неизменно толпились там по субботам и праздникам — не случайно, видимо, их разместили рядом с семьей раввина. Помню, пришел я домой в пятницу вечером (шабат уже наступил) и хотел пройти к себе в комнату. Один из этих евреев останавливает меня, сует мне, одиннадцатилетнему мальчишке, спички и говорит: — А ну-ка зажги, не то побью!

Я не зажег, вырвался как-то и убежал. И это у себя дома!

К этому времени относится чудом сохранившееся последнее письмо ко мне моего деда рава Мойше-Мишл-Шмуэля Шапиро,- написанное в двадцать восьмом году (это к нему в Литву я так неудачно пытался уехать). Он пишет:

”Мой дорогой внук Ицхак-Иосеф! Мы с бабушкой очень озабочены тем, что вы живете в ”холодном климате”. И все наши молитвы Б-гу о том, чтобы ты остался верующим евреем, знающим Тору…”

Письмо залито слезами. Вскоре дедушка умер…» И это слезы дедушки, который знает, что для его внука все не так безнадежно, а как с другими еврейскими детьми, отданными другому народу?. Тора говорит о их судьбе: «Сынов и дочерей породишь, но не будут они при тебе, ибо пойдут в плен» (28:41).

По простому пониманию мы знаем, что имеет в виду Писание, и судьбы еврейских детей записаны кровавыми буквами в еврейской истории.

Думаю, что здесь также идет речь о духовном плене, когда детей евреев отрывали от Торы, заповедей, духовности, и заставляли, убеждали служить и «дереву и камню». Не просто так  мудрецы назвали нас «тинок, ше нишба» — плененные дети, имя в виду даже взрослых людей…

Об том, также у рава Ицхака:

ТРИ БЕЗОГОВОРОЧНЫЕ ЗАПОВЕДИ

Как-то сидели мы с отцом и говорили о заповедях, которые еврей не должен нарушать даже под угрозой смерти. Еврею категорически запрещены три вещи: отказ от веры в единого Б-га (например, переход в христианство), разврат и убийство. Эти три запрета еврей обязан соблюсти даже ценой жизни. Другие заповеди можно при определенных условиях нарушить. Так, если, скажем, под угрозой смерти хозяин ־ ради выгоды — заставляет работника-еврея работать в субботу как в любой другой день, еврей должен уступить. Даже если заставляют работать только для нарушения субботы, но это происходит не публично, предписано нарушить, если, отказываясь, рискуешь жизнью. Только если требуют нарушить какой-то закон Торы в присутствии как минимум десяти евреев — должно умереть, но не нарушить. Отречение же от Б-га, разврат и убийство запрещены безусловно.

Особенно подробно мы говорили о первом запрете — о запрещении отрекаться от Б-га.

Отец сказал, что если еврея заставляют вступить в компартию или в комсомол (а одно из условий партийности — неверие во Всевышнего), то надо идти на смерть, но не вступать. Когда-то, если сын крестился, родители сидели в трауре по нему как по умершему (еврейский траурный обряд называется ”шива”, продолжается семь дней и требует определенного поведения; все время траура, кроме субботы, скорбящий находится дома, не занимаясь делами). По закону, сказал отец, нужно бы так сидеть и по тем, кто стал коммунистом.

Этот разговор происходил, помнится, где-то в сороковые годы. В тот день я виделся с Яаковом Цацкисом (сейчас этого врача-уролога, ставшего моэлем, знает пол-Израиля, а тогда это был совсем молодой паренек) и, уж не помню почему, под впечатлением, видно, пересказал ему разговор с отцом.

В те времена в комсомол вступали все подряд ־ как шутили советские люди, добровольно в принудительном порядке. У них в классе тоже всех записали, только он с братом остались ״неохваченными”. После моего рассказа он решил как-нибудь выкрутиться. Они с братом так и не вступили в комсомол.

Я учился в одном классе со старшим братом Борисом (Аовом). В седьмом классе всех поголовно принимали в комсомол. Мне так помнится, что Ицхак знал, что нас должны принимать, и специально пришел за несколько дней до этого. Было это году 6 сорок третьем — сорок четвертом.

Приходит к нам реб Ицхак и проводит подготовку. Мы ему говорим, что у нас все вступают, это чисто формальная штука. Он говорит: нет. Это отказ от Всевышнего, отрицание Его существования — это то же, что креститься. А это было для нас невозможно.

Через два дня весь класс забирают прямо после уроков:

—    Берите портфели, идем в райком!

Мы с братом говорим в один голос:

—    Мы дома не предупредили, что задержимся, а мама больна. Мы никак не можем пойти.

Ладно, сказали нам, но завтра с утра (мы учились во вторую смену) — сразу в райком.

Мы не пошли. Когда нас спросили; в чем дело, мы придумали очередную причину. Так продолжалось все время, пока мы учились в школе. И все обходилось. Просто чудо. Мы ни разу даже на открытое комсомольское собрание -не остались — находили предлог.

Я и в институт поступил, не будучи комсомольцем. К началу учебного года опоздал — болел. Прихожу где-то на третий день занятий, встречаю знакомую студентку, она мне:

—    Поздравляю!

—    Спасибо. И тебя тоже (я думал, она меня с поступлением поздравляет).

—    Да нет, не с тем. Тебя комсоргом выбрали!

Такая вот неувязочка вышла…

В институте сам Б-г нас берег в течение шести лет. Ни разу не ездили ”на картошку” (летом студентов обычно отправляли на работу в колхозы. — Ред.): как там быть с кашрутом и молитвой? И ни разу никто нас ни о чем не спросил. А годы-то были — с сорок восьмого по пятьдесят третий!

Из рассказа доктора Яакова Цацкиса

СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ

Стоит вспомнить об одном пламенном партийце, как другой на память приходит. ”Другой”, правда, здесь не очень годится. Второго такого, не скажу кого, как Иоська, я в жизни не встречал. Потому и фамилию не называю. Где бы он ни находился, ни стоял и ни сидел, он взахлеб расписывал, какое счастье всех осенит, когда власть окажется у трудящихся, а буржуев не станет. Вслух представлял себе, какое это будет блаженство, когда наступит коммунизм. На моего отца и вообще на верующих людей смотрел как на злейших личных врагов.

У него родился сын, и он дал ему имя, в котором каждая буква что-то означала: тут тебе и Советская власть, и Троцкий (это, помню, была буква ”т”), и еще что-то. Потащил младенца к евсековцам на заседание, всем показал и речь произнес: вот, мол, человек будущего, он и то, он и се, и не знаю еще что. Это вместо того, чтобы брит-милу сделать…

Помню, в сорок первом году отец ставил хупу у сестры соседки. Когда мы уходили, кто-то помог отцу надеть пальто. Мы вышли, и отец спрашивает:

—    Кто это мне подал пальто?

—    Иоська!

Отец просто вскрикнул:

—    Не может быть! Да ты что? Не может быть!

А я подумал — это он после тридцать седьмого. Может, Иоську исключили откуда-нибудь, может, сам что разглядел. Тридцать седьмой год кое-кому — кое-кому! — открыл глаза.

Знаю, что второму сыну Иоська сделал обрезание.

Видно, и Иоська стал думать. И додумался до того, что его внук нынче учится в Московской ешиве. И хорошо учится. Я когда услышал, чуть в обморок не упал. А недавно в ешиву приезжал его отец, Иоськин сын. Ничего не знает, но симпатичный.»

«… Когда я вспоминаю, с каким уничтожающим презрением сами же евреи, особенно юное поколение, относились к верующим, я не могу не поражаться переменам. Помню, мы с мамой как-то зашли к ее подруге. Они посидели, поговорили о чем-то, мама собралась уходить. Хозяйка дома позвала дочь:

—    У нас в гостях жена раввина. Иди попрощайся.

—    Классовому врагу я руки не подам, — ответила девушка.

Девушка эта училась тогда на третьем курсе медицинского факультета. Она была уже врачом, когда ее мать умерла. Я помню, как она искала человека, который прочел бы ”Кадиш” по ее матери (сделать это должен мужчина).

Однажды в Песах мы с отцом навестили знакомого. Увидев моего бородатого отца, пятнадцатилетний сын хозяина дома демонстративно извлек из кухонного ящика кусок хлеба (в Песах хлеб категорически запрещен) и сел за стол.

А недавно, с год назад, он сидел здесь, в Израиле, за столом у меня. И не полчаса, и не час. Приехал из Казани в Иерусалим, разыскал меня. Женат на еврейке. Чего он хотел? Хотел безвозмездно отдать Израилю свое крупное техническое изобретение. Что и сделал.

Жаль мне отца — он не увидел конец коммунистов. Мама тоже, но она хоть внучке успела порадоваться…»

Написано в главе «Ки таво» И будешь на удивление, притчей и присловьем среди всех народов, куда направит тебя Г-сподь» (28:37). Объясняет мидраш: »

«Слово «еврей» не сходит с языка представителей других народов.

Рабби Абау так комментировал эти слова: «В своих театрах и цирках неевреи высмеивают нас; напившись допьяна, издеваются над нами. Один говорит другому: “Сколько лет ты хочешь прожить?” Тот отвечает: “Так же долго, как сюртук еврея, который совсем не изнашивается, потому что его надевают только в Шаббат”.

Или приводят в цирк верблюда, покрытого мешковиной, и один клоун спрашивает другого: “О чем скорбит этот верблюд (надевший траурные одежды)?” Тот отвечает: “Да это все евреи! Каждый седьмой год они не снимают урожай со своей земли и едят верблюжьи колючки, а бедному животному приходится голодать”.

В результате само наше имя становится посмешищем».

Казалось бы, такое отношение к нам было в далеком прошлом. Что это не так свидетельствует рав Ицхак:

Последний год заключения

“ДЕЛО ВРАЧЕЙ“

Зима пятьдесят третьего года, последнего года моего пребывания в лагере, была тяжелым временем — разгар ”дела врачей”.

В январе в центральной печати появилось сообщение ТАСС об аресте группы ”врачей-вредителей”, которые якобы специально ставили неверные диагнозы и неправильно лечили выдающихся политических и военных деятелей (деятели эти перечислялись конкретно), добиваясь их смерти. Большинство этих ”врачей-убийц”, ”агентов иностранных разведок”, были евреи.

Начались увольнения с работы, ”разоблачения” и аресты все новых и новых ”еврейских вредителей”.

Люди, приходившие навещать заключенных, рассказывали страшные истории. Шестнадцатилетняя девушка совершенно искренне делилась с братом известием, что их районный врач-еврейка покончила с собой, сделав тридцати пяти детям уколы, от которых они умерли. Молодой парень говорил, что шестерых евреев-инженеров поймали при попытке взорвать завод, на котором он, почти что очевидец, работает. Ну как было не поверить таким рассказчикам?! Они в это верили, и другие им верили. Да не будь я евреем, может, сам бы поверил.

Помню, еврей-заключенный, тот самый, который спрашивал, можно ли курить в Йом-Кипур, говорил мне про врачей:

־ Не верю, что это выдумка. Нельзя такое выдумать.

Действительно, это не умещалось в голове. Столько фактов, имен, улик, а главное — признаний!

—    Зачем, зачем им было это нужно? — недоумевал он.

Я сказал ему, что думаю ־ все это неправда. Он возмутился:

—    Во всем тебе поверю, только не в том, что это ־ фальшивка!

По всей территории лагеря развесили плакаты: человек в белом халате, с бородой, с крючковатым носом, режет ребенка; кровь льется рекой. Подпись под рисунком: ”Врачи-убийцы”.

Когда я проходил мимо такого плаката, мне неизменно бросали:

—    Эй, Абраша! Что твои доктора делают с нашими детьми?

Если проходил не один, следовала реплика:

—    Вот и ”Джойнт” в полном составе.

О ”Джойнте” — Американском обществе помощи нуждающимся евреям — газеты твердили, будто оно занимается диверсиями и вербовкой шпионов в СССР.

Суд над ”врачами-убийцами” был назначен на шестое марта. Приговор был заранее известен: повесить ”убийц” на Красной площади в Москве. Сразу после суда Сталин намеревался выселить всех евреев страны в Сибирь и на Дальний Восток.

В домоуправлениях, по месту жительства, и в отделах кадров, по месту работы (чтобы никого не пропустить), были составлены списки евреев: тех, у кого и отец, и мать евреи (они подлежали депортации в первую очередь), и тех, кто родился в смешанном браке. Потом, в Израиле, мне довелось встретить людей, которые успели получить распоряжение явиться к поезду не больше чем с двумя сумками (одна женщина была из Москвы, другая — из Ленинграда).

Сталин намеревался начать высылку еще в середине февраля, но списки были не готовы. Он нажимал, торопил и крайним сроком для суда назначил шестое марта.

По дороге половина выселенных доля-сна была погибнуть: голод и холод в неотапливаемых вагонах, крушения поездов, расправа на остановках — народ ”бурно выразит” свое возмущение преступлением врачей…

Исследовавший этот вопрос юрист Я. Айзенштат в своей книге ”О подготовке Сталиным геноцида евреев”, изданной в Иерусалиме в 1994 году, пишет, что впоследствии бывший председатель Совета Министров СССР Н.А. Булганин подтвердил в беседе подогнать к столице и другим крупным городам несколько сот военных железнодорожных составов… Булганин утверждал, что Сталиным планировалось организовать в пути крушения и нападения на эшелоны со стороны ”народных мстителей”. В феврале пятьдесят третьего года теплушки без нар были уже сосредоточены на Московской окружной дороге, в районе Ташкента и в других местах”.

Я. Айзенштат пишет также, что в конце пятьдесят второго года известный историк академик Е. Тарле рассказал своему родственнику о готовящейся депортации и о том, что уже назначено, кому именно погибнуть от ”народного гнева”, кому достанутся ценные коллекции московских и питерских, евреев-коллекционеров, кому — ”освобождающиеся” квартиры…

Н.С. Хрущев, первый секретарь ЦК КПСС, приводил свой диалог с ”великим вождем”. Вождь высказывался в приказном тоне:

—    Надо дать излиться на них народному гневу.

־    На кого ”на них”? — спросил Хрущев.

—    На евреев, — ответил Сталин. — До места должно доехать не больше половины.

Для тех немногих, что уцелеют, в тайге были выстроены бараки по типу концлагерей. Ряды их тянулись на полтора километра. Бараки без отопления, в одну доску, доски едва пригнаны, и это — при тамошних морозах…»