Статьи

«Как-то раз ко мне пришла одна женщина, — рассказывает рав Зильберштейн, — и едва начав говорить, сразу же разрыдалась, так что и не успокоишь. Она все никак не могла вымолвить ни слова. И лишь спустя несколько минут начала рассказывать, что в том месте, где она работает, есть еще пять женщин. Это ее коллеги по работе, и они обидели ее до глубины души.

«Даже если просижу здесь целый час, не смогу описать вам все их издевательства надо мной», — произнесла женщина. Она рассказала, что коллеги возводили на нее напрасные обвинения в том, чего никогда не было, ужасно ей досаждали, позорили ее публично и т. д. Их жуткое поведение продолжалось в течение долгого периода, и все это время жизнь ее была горше смерти: ни днем, ни ночью не было покоя.

«А я, — продолжала она свой рассказ, — никак на них не реагировала! Оскорбляли меня, а я молчала, смеялись надо мной, но я не говорила ни слова; позорили меня на людях, а я словно воды в рот набрала. Решила, уж лучше быть среди обижаемых, которые не обижают других в ответ».

Что же произошло в итоге?

Всевышний взыскал все долги. «На всех пятерых коллег, оскорблявших меня, — сказала женщина со слезами, — напала страшные болезни. Ни одна из них не избежала этого».

Далее женщина рассказала, что, когда об этом стало известно, эти заболевшие отправляли к ней посланников попросить, чтобы она простила их за все. «Но что тут скажешь? Даже если я произнесу слово “прощаю”, — это не будет чистосердечным прощением после всего, что я пережила и вытерпела от них…»

Наш учитель, рав Ицхак Зильбер (זצל) был из тех, чьим жизненным кредо и было подобное поведение в ситуациях, когда его незаслуженно обижали и оскорбляли. И он учил этому своих учеников из поступков героев Танаха, Талмуда, Мидрашей, своих учителей и тех праведных мудрецов, с которыми встречался на жизненном пути.  Но еще больше мы учились на примерах его героической жизни. Предлагаю для осмысления несколько из них:

«… Спустя несколько дней власти изъяли у владельца дома, где мы жили, ”излишки площади”, как тогда выражались. Излишками, разумеется, оказалась наша квартира.

И вот мы опять на улице. Наступает осень — а мы без крова. Мать устроилась ночевать у какой-то русской вдовы, меня взяли знакомые евреи, отца тоже кто-то подобрал. Я не всегда даже знал, где родители ночуют.

Весь наш домашний скарб, в том числе и книги, так и остался во дворе прежней квартиры, под открытым небом, как его выкинули при выселении. А на улице идет дождь. У отца было много ценных книг и редчайших рукописей. Я попросил пожилую русскую женщину из какого-то соседнего дома (я не был с ней знаком, просто увидел на улице):  ־ Разрешите у вас поставить книги на месяц — два?

Она согласилась.

Прошли Рош-а-Шана, Иом-Кипур, Суккот. Наконец мы нашли квартиру, и я пошел к той женщине за книгами.

— Ой, — говорит она, — извините, было холодно, и я ими вытопила.

Все книги сожгла…»

И все…  Рав Ицхак не проронил ни слова упрека той женщине ни тогда, и ни спустя десятки лет, когда вспомнил об этом в своей книге. (Казалось бы, почему бы в книге не назвать её злодейкой? Ведь она уничтожила наверное самое дорогое, что было в их семье…  Но рав Ицхак этого не делает!

Судьбы военных лет

ХОЛОД

«Я преподавал в Финансово-экономическом институте. Нам, преподавателям, выделили участок в лесу, чтобы мы сами обеспечили себя дровами на зиму. Я научился пилить, определять, куда дерево будет падать, напилил два кубометра — положенное количество — и уплатил человеку, ответственному за доставку дров. Он был еврей.

Всем, ну абсолютно всем, дрова доставили, а мне — нет. Пошел я к тому ответственному домой. Прихожу, а его жена сообщает, что он сбежал с деньгами, куда — она якобы не знает.

Так или иначе, я ходил сто раз и пытался получить дрова, но ничего не помогло. Мы остались без отопления.

История эта обернулась для нас страшно…»

И снова, через десятки лет, ни слова упрека этому страшному человеку, поступок которого, кроме как «злодеянием» не назовешь, потому что, этот еврей косвенно был виновным в смерти отца Рава…

Арест

ИСТОРИЯ МОЕГО АРЕСТА

Как-то перед Песах я занял у знакомого пять рублей. Близился Шавуот (между Песах и Шавуот — пятьдесят дней), а я все не мог отдать долг. Меня это очень угнетало. Тут пришел счет за свет, жена дала мне пять рублей, и я отправился платить. По дороге я решил, что лучше нам пожить какое-то время без света, но вернуть долг…

Дверь мне открыл … милиционер. Впустить — впустил, а выпустить — не выпускает. В квартире все вверх дном, полно милиции — идет обыск. Меня повели ко мне домой. А у меня под кроватью лежал сверток с облигациями Государственного займа…

Тут, по-видимому, требуется объяснение.

Займы, когда государство берет в долг деньги у своих граждан (только сейчас заметил, что в истории моего ареста все завязано вокруг займа и долга!), практикуются в разных странах. Облигация — вроде расписки государства заимодавцам. В ней указаны срок возврата и проценты, с которыми сумма будет возвращена.

Практиковалась такая система и в Советском Союзе. Но заем “по-советски” представлял собой хитрый трюк. Во-первых, облигации приобретались принудительно, а не добровольно, ежегодно — на сумму месячного заработка. Уклониться от этого было нельзя. Во-вторых, погашение займа, то есть возврат денег, предстоял в неопределенном будущем.

Правда, для утешения владельцев время от времени облигации ”разыгрывались” как бы в лотерею. Кто-то, случалось, и выигрывал.

И возврат, и выигрыш были сомнительны, а люди постоянно нуждались. Поэтому они старались продать ”принудительные” облигации, пусть даже дешевле стоимости. Но торговать облигациями закон запрещал.

Облигации принес мне и попросил спрятать один знакомый — пенсионер Моше Народович. Пенсии на жизнь не хватало, и он из каких-то своих расчетов скупил по дешевке большое количество облигаций, но держать у себя боялся. У меня же, он был уверен, искать не станут:

—    Если что случится и все-таки найдут, скажешь, что это мои, — и написал на одной облигации свою фамилию.

Жена была против:

—    Ицхак, я боюсь!

—    Чего ты боишься? — успокаивал я. — Мы же ничем таким не занимаемся, у нас искать не будут.

Естественно, при обыске эти облигации тут же нашли. Когда спросили, чьи они, я сказал — мои. Думал, Народович — человек пожилой, ему арест перенести труднее. А я как-нибудь выкручусь: учитель все-таки, и репутация у меня неплохая.  (Взять на себя вину, зная, что за это «по голове не погладят»!!! — Й. С.)

Меня арестовали. Было это как раз накануне Шавуот.

Следующий обыск произвели ночью (дети проснулись, расплакались). Жена, предвидя его, сожгла все, что ей казалось подозрительным. Так пропало много дорогих для нас, а может, и не только для нас, фотографий и писем. (С этого момента можно было начать загибать пальцы, считая, какие испытания «свалились» на рава Ицхака из-за … Моше Народовича?! — Й.С.)

Началось следствие. Каждый раз перед допросом меня ставили в маленькую, как телефонная будка, камеру. Спустя несколько минут я уже чувствовал, что задыхаюсь, вот-вот умру… В последний миг меня оттуда выволакивали и вели к следователю. (Потом о таких пытках я читал у Солженицына.)

Помню имя следователя — Старовер. Он кричал на меня:

—    Нет угла, где торгуют облигациями, которого бы я не знал! И тебя там ни разу не видел! Признавайся, чьи они?

Я отвечал:

—    Мои.

Допросы были мучительные. (Почему бы и здесь не вспомнить хозяина облигаций?! — Й. С. ) Недаром говорят заключенные: полчаса у Следователя — как год в лагере.

Народович услышал, что меня взяли, пришел в милицию и заявил, что это его облигации, полагая, что меня сразу отпустят. Но вышло только хуже: меня не отпустили, а его посадили, да еще и оформили дело как ”групповое преступление”, а за это, сами понимаете, полагался больший срок. (Только сейчас вспоминается настоящий хозяин облигаций  и то, чтобы сказать ему в заслугу — Й. С.).

Потом был суд. Год пятьдесят первый — самое время сталинских репрессий и антисемитских кампаний, так что свое я получил. Отсидел я два года и вышел по амнистии… (И здесь о Моше Народовиче и слова! — Й. С.)

Рассказывает р. Авраам Коэн

МОЛЧИ

В Москве был один человек, который все время мешал Раву вести урок, каждую минуту задавал вопросы, вставлял замечания, — всех других учеников это ужасно раздражало, и иногда вспыхивали перепалки. Его пытались урезонить:

— Помолчи!

— Не умничай!

— Отдохни! Ты мешаешь!

Тот огрызался, а рав Зильбер продолжал вести урок, как ни в чем не бывало…

В конце концов этот парень не выдержал и обратился к Раву за поддержкой:

— Рав Ицхак, за что они на меня нападают? Разве нельзя спрашивать вопросы? Что они мне рот затыкают? Что мне делать?

— Ничего не отвечай.

— Как можно это терпеть? Они все на меня нападают, слова не дают сказать! Как можно смолчать!?

— Терпи! За каждый раз, когда они тебя ругают, а ты в ответ молчишь, — представь, что ты тысячу долларов получаешь в грядущем мире. Тебя обижают — а ты молчи! Тысяча долларов! Представляешь?

Рассказывает р. Хаим Шаул

НЕУДОБНО

Он говорил:

— И не воспитывать, и не делать замечаний, и не делать ничего неприятного. В лагере, знаешь, какие случаи были? Вот один вылил бочку с водой мне на ноги — и за что? Я только спросил — «Зачем?» И пожалел, что спросил, и имел много неприятностей из-за этого.

Но в Шаббат он не проходил мимо, если кто-то курил. Он подходил к человеку и умел в мягкой форме, не обидев, сказать:

— Шаббат шалом. Сегодня суббота, не стоит курить. Неудобно…

Там, где по Торе надо было сделать замечание, он не пропускал.

Был один человек, я его послал к Раву и еще подтасовал — как будто по другому вопросу, — там были вещи, которые не очень-то приятно было слышать… И рав Ицхак ему, конечно, все сказал… А тот вышел довольный, счастливый.

Это рав Зильбер — он был знатоком человеческого сердца.

Рассказывает рав Авраам Куперман

ТОВ ЛИ

Одна из историй, которая произвела на меня наибольшее впечатление, произошла с ним лет двадцать назад. Рав Зильбер поехал в другую страну — не буду называть место, — чтобы там нести Тору евреям, идишкайт, давать уроки, приближать и укреплять людей.

Он приехал в город, где руководителем общины был один молодой парень, который, по не совсем понятным причинам, видимо, испугался рава Ицхака. Может быть, испугался, что рав Зильбер окажет не то влияние, которое ему бы хотелось. Тот, видимо, забыл, что все, чему учил Рав Ицхак, — только Торе, он не влезал ни в какие политики…

Короче говоря, когда рав Ицхак пришел в синагогу, тот начал его оскорблять и насильно, с позором вывел Рава из синагоги, и сказал, что запрещает Раву молиться и заходить в любую синагогу города!

Запрещено раву Зильберу ходить в синагоги!

(Этот молодой человек был сыном хорошего знакомого рава Зильбера, и рав Зильбер сказал мне потом, что если бы отец знал о поведении сына, он бы просто заживо закопал себя в землю! Нет необходимости говорить, что рав Ицхак никогда ни слова не сказал отцу о поведении сына…)

Короче говоря, рав Зильбер молился в одиночестве у себя в комнате все время, пока был в этом городе. И, несмотря на то, что он приехал специально давать уроки и влиять на людей, — он в синагоги не ходил вплоть до своего отъезда.

Ему было очень горько, но он решил приложить все усилия, лишь бы не делать махлокет, не умножать споры в Израиле.

Он убегал от махлокет, как от огня.

Как-то я спросил Рава:

— Как можно простить такую вещь? Я бы скинул его с лестницы, я бы ему все кости переломал! Как можно такое простить?

Я помню тот разговор очень хорошо. Рав лежал на своей кушетке в салоне и в ответ на мои вопросы стал гладить правой рукой себя по сердцу и приговаривать:

— Тов ли, тов ли… Я на него совсем не сержусь. Нет в моем сердце никакого гнева на него… Нет гнева. Мне только жаль его — как человек может так низко упасть? Как можно себя так вести?

Он был ангел. С этой историей я живу: «Нет в моем сердце никакого гнева… Лишь бы Ашем сжалился над ним и над его отцом. Как можно себя так вести?»