Статьи

Книга Бемидбар начинается так: «И говорил Ашем Моше в пустыне Синайской, в Мишкане, в первый день второго месяца (ияра), во второй год по выходе их из земли Египетской».

Почему Б-г явил Тору в пустыне?

Прежде чем ответить на этот вопрос скажем, почему название горы Синай переходит на пустыню. Мудрецы объясняют — чтобы подчеркнуть важность принятия евреями Торы для всего человечества.

Слова «в пустыне Синайской» указывают на то, что Б-г намеренно избрал пустыню, чтобы в ней даровать нам Свою Тору.

Есть несколько причин, по которым Б-г предпочел пустыню обитаемым землям. Среди них такие:

<> Если бы Тора была дарована в Эрец Исраэль, обитатели этой страны претендовали бы на особую близость к Торе. Чтобы научить нас тому, что у каждого еврея равная доля в Торе и равные обязательства перед ней, Б-г говорил с евреями в такой местности, куда каждый имел право беспрепятственно прийти.

<> Являя Тору в пустыне, Б-г учил нас, что желающий стать великим на поприще изучения Торы должен уподобиться пустыне, т.е. стать ничейным.

Эти слова означают:

1. Как в пустыню может беспрепятственно вступить всякий, так и еврей должен быть смиренным.

Смирение есть сознание своей малости. Это достоинство необходимо для успешного изучения Торы и для счастливой жизни в этом мире.

Что дает смирение применительно к Торе?

<> Чтобы преуспеть в изучении Торы, человек должен искать общества талмидей хахамим, превосходящих его своей мудростью, и учиться у них. Высокомерный же не принимает советов и наставлений от других людей.

<> Тот, кто убежден в своем превосходстве, не станет напрягать силы ради выполнения тех мицвот, которые кажутся ему незначительными; уделять большое внимание точному выполнению требований остальных мицвот он тоже не будет.

<> Смиренный любезен Ашему, ибо такой человек все время пересматривает свои поступки, чтобы исправить сделанные ошибки. Высокомерный же глух к любым упрекам и не способен к самокритике. Поэтому он далек от тшувы.

Что дает смирение в жизни вообще?

<> Смиренный человек наслаждается жизнью, не обращая внимания на материальные обстоятельства; высокомерный же недоволен своим жребием. Самодовольный человек убежден в том, что и ближние его, и Ашем в долгу перед ним за его таланты, свершения или заслуги. Если он недостаточно вознагражден признанием или деньгами, он будет страдать от недовольства и разочарования.

<> Если несчастье постигает высокомерного человека, он возмущается и негодует. Смиренный же может превозмогать беды, неудобства и жизненные неприятности.

<> Смиренный человек имеет друзей, влюбленный в самого себя — нет. Он не может простить тех, кто обидел его или обращался с ним недостаточно почтительно; поэтому ему трудно ладить с другими.

 

2. Требование «уподобиться пустыне» означает также, что еврей должен быть готов принести материальные удобства в жертву ради Торы. Понятие «пустыня» противоположно цивилизации с ее материальными благами и предметами роскоши. Еврей только в том случае может надеяться преуспеть в изучении Торы и выполнении мицвот, если он готов идти на жертвы в мирских делах.

3. Еще одна характеристика пустыни — ее пустота. Интеллект еврея, прежде, чем в нем смогут укорениться идеи Торы, должен быть подобен пустыне, чист от всякого чуждого.

Всемогущий в поисках подходящего для откровения Своей Торы места приблизился к Красному морю. Но оно убежало от Него, как сказано в Теилим (114:3): «Море увидело (Всемогущего) и побежало». Морю стыдно было предстать перед Шехиной, ибо на его берегу находился идол Баал Цефон, которому поклонялись египтяне.

Тогда Ашем подумал, что местом дарования Торы могут быть горы, но горы «прыгали в сторону как овцы» (там же). Они убежали, зная, что недостойны участвовать в Откровении, ибо на их вершинах идолопоклонники установили свои изваяния.

Наконец, Шехина приблизилась к пустыне, и пустыня не отступила. Она могла принять Всемогущего без страха и стыда, ибо была абсолютно пуста и не запятнана идолопоклонством.

Поэтому для дарования Торы Б-г избрал пустыню.

В этом иносказании кроется мысль о том, что еврей может обрести мудрость Торы, лишь подготовив свой разум к ее восприятию. Он должен изгнать все мысли и стремления, противоположные Торе; он должен сделать свой разум пустыней. И только тогда Шехина сможет войти. Добавим, что обладателем короны Торы может стать любой еврей, независимо  от происхождения, богатства, протекции, родословной!

Смиренному намного легче сохранить верность принципам Торы, даже когда из-за этого он становится объектом презрения и насмешек.

Наш учитель рав Ицхак  Зильбер (זצל) отличался этим умением. Судите сами насколько верно это утверждение:

ТЮРЬМА

Условия в тюрьме во время следствия были невыносимые. Сорок три человека в тесной камере, жара, спертый воздух и две открытые параши — большие ведра для отправления надобностей. Я стеснялся ими пользоваться на людях, ходил только ночью, когда все спали. В туалет выводили дважды в сутки: в шесть утра и в шесть вечера — и всего на десять-пятнадцать минут.

Уголовники приметили мое состояние и, когда нас выводили в туалет, нарочно занимали кабинки и сидели до последней минуты, чтобы я не успел войти. Оправка превратилась для меня в страшное мученье, я чувствовал, что погибаю.

Вскоре я заболел дизентерией. Десятого тамуза пятьдесят первого года — в субботу и день рождения моей дочери — я совершил омовение рук и хотел в честь субботы съесть кусочек хлеба. Но не смог проглотить ни крошки. У меня не было сил выйти на прогулку, и я просил, чтобы меня оставили в камере. Не разрешили. Я вышел, прошел два шага и упал…

Очнулся я в тюремной больнице. А придя в себя, узнал, что тут столько же шансов выздороветь, сколько подцепить что-нибудь новенькое. Диагнозы у моих соседей по палате были хуже некуда: открытая форма туберкулеза, сифилис, еще что-то страшное… Я поспешил вернуться в камеру.

Была еще проблема. Мне выдали одеяло, но я не знал, не ”шаатнез” ли это (евреям запрещено пользоваться шаатнезом — смесью шерсти и льна), и не мог им укрываться.

У моего русского соседа по камере было хлопковое одеяло. Я предложил ему поменяться.

—    Зачем тебе?

Я объяснил, в чем дело. Он вскипел:

—    Расстреливать вас надо! Из-за таких, как вы, мы не можем построить социализм!

Кипел — просто ужас.

Через три дня его переводят в другую камеру. Он сам подходит ко мне с этим одеялом и говорит:

—    На, бери!

Чего, спрашивается, он так подобрел? Не знаю. Все равно — спасибо.

А как быть с молитвой, с благословением после трапезы? В камере открытые параши, а молиться в зловонном месте запрещено.

Надо отдалиться не меньше чем на четыре амот (четыре локтя). Пришлось на время молитвы накрывать одну парашу пиджаком, а вторую — пальто, чтобы запаха не было, а поскольку и это не очень помогало — искать в переполненной камере место, отдаленное от них на четыре локтя. Так я молился.

Про отношения с сокамерниками я уже говорил. Им-то, может, их выходки и казались смешными, но мне было не до смеха. Как-то принесли в камеру посылки из дому и дали карандаш расписаться в получении. Все расписались, надзиратель требует карандаш обратно, а карандаша нет!

Ищут-ищут — куда он пропал? Все показывают на меня, будто это я взял.

Надзиратель говорит:

— Жду пять минут. Не отдадите — камера лишается передачи на месяц.

Угроза угрозой, а оставить карандаш в камере он в любом случае не имеет права. Обыскали всю камеру и нашли… у меня, в моей постели!

Как они его подкинули — не знаю, на то они и мастера своего дела. Просто повезло, что тюремщики меня не наказали.

После вынесения приговора заключенных из тюрьмы переводят в лагерь. Со дня на день меня могли отправить неизвестно куда. Выручил рав Пионтак, ”дер Тулер ров” — бывший раввин города Тулы. Если бы не он, не знаю, что бы со мной было.

Рав Пионтак сказал моей жене, что ведет переговоры с человеком, который работает в лагере возле Казани, чтобы меня перевели в этот лагерь. Переговоры затянулись, а результатов нет. Гита моя сообразила, в чем дело, добыла денег, и уже назавтра меня перевели в лагерь в двадцати километрах от Казани.

Тулер ров помог моей жене и в другом. Гита была новым человеком в Казани — всего пять лет в городе, и когда меня посадили, ей было очень тяжело. Все говорили: ”Ее муж такими делами никогда не занимался. Это она виновата. У них тяжелое материальное положение, вот она и вовлекла его в эту аферу”. Мне кажется, именно рав Пионтак прекратил эти разговоры.

МОЙ СТАРЫЙ ЧЕМОДАН

Есть у меня чемодан, который я люблю держать под рукой, сидя за столом в Пурим и на Седер Песах. С этим необыкновенным чемоданом трижды происходили чудеса.

Начнем с того, что чемодан краденый. Что значит — краденый? В лагере, где я находился, имелось мебельное производство. Естественно, заключенные крали фанеру. А из фанеры делали чемоданы. Но, выходя на свободу, это ”государственное имущество” они должны были оставлять за проволокой. Один такой оставленный чемодан достался мне, и я держал в нем свои вещи.

В конце февраля группу заключенных, и меня в том числе, переводили в другой лагерь. День отъезда объявили неожиданно, собраться надо было немедленно. Я оказался перед сложной проблемой: как перенести в новый лагерь мое тайное имущество? Тфилин, мишнает, Пасхальную Агаду, Танах, на котором я написал слова из Теилим: ”Если бы не Тора Твоя, мое утешение, я бы пропал в беде” (119:92)? Потом, после лагеря, я эту книгу отдал одному еврею, который от нечего делать изучал ислам. Не знал человек, что изучать надо.

Страшно даже подумать, что будет, если, не дай Б-г, найдут. Я уж не говорю об обвинениях в контрреволюции. Но ведь сразу начнется: ”Откуда это и как сюда попало?” Вишнев же меня предупреждал: ”Резать будут на куски — не говори”.

Что делать? Оставить — сердце не позволяет. Взять с собой — вдруг найдут? И как не найти! Стоят три надзирателя, смотрят во все глаза, обыск идет самый тщательный, перебирают все…

Я решил сделать так: положил на дно чемодана книги и тфилин, на них — немного сухарей, сверху — машинку для бритья. Здесь уже несколько раз говорилось, что еврейский закон запрещает бритье лезвием, поэтому я не позволял, чтобы меня брили вместе со всеми: заключенным бритвы не полагалось, их брил ”парикмахер”. Я брился сам — только машинкой. На самый верх я положил горшочки из-под риса.

Сейчас объясню, как они ко мне попали. В лагере я ничего, кроме хлеба, не ел, поэтому каждые десять дней жена приносила мне горшочек с рисом. Должен сказать, рис мне так надоел, что с тех пор я на него смотреть не могу.

Однажды, незадолго до того, как нас перевели из этого лагеря, рис принесла не жена, а какая-то незнакомая женщина.

—    Что с женой? — спрашиваю.

—    С сыном сидит. У него воспаление среднего уха. Положение серьезное.

Проходит несколько недель — никого нет. Потом опять приходит женщина и приносит горшочек с рисом. Что происходит?

Женщина объяснила: ־ Жена прийти не может, заболела, — и опять исчезла.

Можете себе представить мое состояние! Чужие люди приносят еду, о семье нет никаких сведений! Я был так расстроен, что не мог после работы найти свой барак! В барак с закутком (я его восстановил и по-прежнему забегал туда учиться и молиться) я дорогу находил, но жил я теперь в другом — и его не мог отыскать. Удивительная вещь: там и всего-то несколько этих бараков, а я каждый раз по полчаса тыкался то в один, то в другой, а в свой не попадал. Пока кто-нибудь не сжалится надо мной и не скажет: “На, вот тебе твой барак” — и отведет туда…

Некому было отдать эти два горшочка, и я положил их сверху в чемодан. И только потом понял, насколько не случайным было все стечение обстоятельств и горшки в чемодане. Но тогда мне трудно было это понять.

Собрав чемодан, я сказал Всевышнему: ”Рибоно шель олам, я делаю, что я могу. Ты сделай, что Ты можешь”.

Главным проверяющим при обыске был Олимпиев, скверный человек. Он делал чудовищные вещи. Вот вам один только случай.

Можете мне поверить, работал я добросовестно. Изо всех сил старался, чтобы мной были довольны. Я носил воду для всего лагеря, убирал территорию, да еще взялся чистить ото льда трехэтажную металлическую лестницу, находивщуюся снаружи здания. Для этого мне выдали лопату и метлу. Как-то раз отбил я лопатой лед, прислонил ее к стене и на секунду отвернулся взять метлу. В это время мимо проходил Олимпиев. Поднимаю голову — нет лопаты. Я бегу за ним:

—    Гражданин начальник, где лопата?

Он говорит:

—    Какая лопата? Не знаю никакой лопаты.

И пишет рапорт: заключенный Зильбер взял лопату якобы для работы, а на самом деле отдал ее заключенным, чтобы они сводили счеты друг с другом. Отправить в карцер на трое суток.

Знаете, что такое карцер? Будка не больше телефонной. Сесть невозможно. Холод страшный! Стоишь ”танцуешь” — греешь ноги. Норма питания — триста граммов хлеба, шестьсот граммов воды…

К счастью, засадить меня ему не удалось. Я сперва не знал почему. Вижу только: приказ отдан, а в карцер не забирают. Потом выяснилось — начальник санчасти воспротивился:

—    Кто будет носить воду, пока найдут людей?

Действительно, сразу такого дурака не найдешь.

Понятно теперь, что за человек был этот Олимпиев? И как раз он руководил обыском.

Двадцать седьмого февраля, в пятницу (за неделю до суда над врачами), в два часа дня нас выгнали на улицу и держали на морозе до пяти. В этот день мороз был минус тридцать с лишним, да еще метель. Мы буквально замерзали. А наши мучители не спешили. Им-то что! Они заходили в помещение, пили чай, грелись, отдыхали.

Подошла моя очередь на проверку. Олимпиев неподалеку проверяет чьи-то вещи, остальные открывают мой чемодан. В глаза им сразу бросаются два горшка. Они начинают хохотать:  —  Он же религиозный, в столовой ничего не ест. Только хлеб берет и чай. Вот ему и приносят еду в этих горшках, ха-ха-ха!

—    прямо корчатся со смеху.

Услышал Олимпиев, как они смеются, и говорит из своего угла:

—    Да-да, я его знаю. У него еще есть заскок — бреется не лезвием, а какой-то чудной машинкой! Разрешение на нее получил!

Сняли они эти два горшка, а под ними сухари. Между сухарями и горшками лежала машинка для бритья и разрешение.

Они хохочут:

—    Точно! Вот и машинка!

А Олимпиев опять говорит:

—    Разрешение на машинку есть — это я хорошо помню. И чемоданчик этот из дому — могу засвидетельствовать.

До сих пор не понимаю, как он сказал очевидную для всех ложь в мою пользу? При мне за эти три часа он отнял штук тридцать таких чемоданов. Как увидит такой, — а его сразу видно!  —  выкидывает вещи на снег, и с каким наслаждением! — а чемодан швыряет в сторону. Там уже валялась гора таких чемоданов. А тут он сказал, что это мой чемодан из дому!

Это чудо номер один.

Дальше. Всех проверяли тщательно, а у меня только сняли горшки и машинку. Я был единственный, кого не обыскали! Если бы они чуть тронули сухари, сразу нашли бы книги, и тогда всему конец. Но они не стали искать дальше, хотя были обязаны. Закрыли чемодан, и все!

Это чудо номер два.

”Если бы не Г-сподь, который был с нами, когда встали на нас люди, то живыми поглотили бы они нас, когда разгорелся их гнев на нас” (Теилим, 124:2-3).

Солнце уже заходило, наступала суббота, нести чемодан я не мог и договорился с заключенным Исаевым, что он отнесет мой чемодан в другой лагерь.

СОБРАНИЕ

Когда в советской прессе появлялся какой-то разоблачительный материал, общественность обязана была на него ״откликнуться”. Поэтому за публикацией фельетона последовало учительское собрание в школе.

Оно состоялось шестого января (девятого тевета), в субботу, и продолжалось с десяти утра до шести вечера, полный рабочий день, можно сказать. На собрании присутствовали двадцать пять ”представителей”: от гороно и районо, от горкомов и райкомов партии и комсомола и даже от парткомов, профкомов и комсомольских организаций тех предприятий, где я время от времени читал научные доклады для трудящейся аудитории. Все выступили с речами. Если считать еще директора, завуча, парторга школы и других, выступающих было человек тридцать пять.

В этот же день проходило собрание в школе у Гиты. Ей предложили развестись со мной, обещали за это работу, трехкомнатную квартиру в центре и спокойную жизнь. Оба собрания приняли абсолютно одинаковые, то есть заранее утвержденные, где положено, решения.

Начали с того, что некто Шалашов, заведующий районным отделом народного образования, спросил меня:

—    О вас говорят, что вы верите в Б-га. Это верно?

Я сказал:

—    Да.

—    Подумайте хорошенько. Товарищи, которые работали с вами столько лет и учились с вами в университете, надеются, что вы серьезно подумаете о своем пути и не станете принимать ошибочных решений.

Я ответил, что я верил, верю и буду верить.

Спрашивает Моисеев из райкома партии:

—    А что вы будете делать, когда коммунизм будет построен?

Я ответил:    ׳,

—    Буду работать где угодно, но останусь верующим.

—    Это невозможно. У Энгельса написано, что при коммунизме верующих не будет. Ни одного.

Я говорю:

—    А я останусь.

Потом начались выступления. Материал для них был собран заранее, в том числе и в университете. Там, видно, не знали, для чего это нужно, и дали мне положительную оценку. Так они и ее ухитрились использовать в своих целях. Дескать, в университете уверены, что этот человек может много дать науке, но ему, видно, наука ни к чему, ему ”суббота” дороже…

Были выступления совершенно нелепые, но тем не менее очень опасные. Например, учитель математики, еврей, рассказал слезную историю о том, что его верующий отец не вызвал врача к больной невестке только потому, что она русская. ”Я всегда уважал Исаака Яковлевича, но теперь, когда я узнал, что он верующий, не уважаю, — сказал он. — Потому что для религиозного еврея делать зло русским — мицва”.

Одно из этих выступлений стоит вспомнить особо. Некая Васильева (она занималась неблагополучными подростками) сокрушалась:

—    У меня сердце сжалось, когда я узнала, в каких условиях живут несчастные дети Зильбера. Мясо в магазине им не покупают — нельзя. В субботу запрещают писать, перед едой и после еды надо бубнить какие-то молитвы. Детство — счастливое время, когда катаются на лыжах, на коньках, гуляют в парке, ходят в лес и купаются в реке, — все детство у них отравлено. Я как женщина, как педагог, как мать предлагаю собранию — просить у родного советского правительства лишить родительских прав Зильбера Исаака Яковлевича и Гиту Вениаминовну. Детей пошлем в детдом, как можно дальше, чтобы исключить пагубное влияние родителей. Вырастим их достойными советскими людьми, и они нам еще сто раз скажут спасибо. Товарищи, кто за?

Все подняли руки. Трое воздержались. Только воздержались, но и для этого по тем временам нужна была немалая смелость.

Среди воздержавшихся была активная молодая учительница Черевацкая, еврейка. Она всегда очень бойко выступала против религии. Но тогда, на собрании, ни слова не сказала. Отказалась быть секретарем заседания, сидела молча, как побитая.

Недавно здесь, в Израиле, я где-то выступал. Подходит ко мне один человек, целует меня. Говорит: ”Вы меня не знаете”. Это был брат Черевацкой. Он с семьей приехал в Израиль.

РАСКАЯВШИЙСЯ ДОНОСЧИК

Разные были люди на этом собрании. И сознательно причинявшие вред другим, и безразличные, и молча сочувствовавшие… Где они сейчас? Что с ними? Хотел бы я их увидеть.

Где, например, Федор Тарасович, который подошел ко мне после собрания, довольный, и стал рассказывать, как он следил за мной и в каких местах меня видел. Жил в Казани один старый рав, я его навестил однажды, так он и там меня выследил…

В школе работал один неприятный человек, учитель физики Ахманов, чуваш. Потом я узнал, он писал доносы на завуча, еврея Штейнмана, и на меня. Причем такую чушь, что нарочно не придумаешь: Зильбер якобы ничего не делает на уроке, просто развлекает класс разными байками… Тогда как я — можете мне поверить! -очень усердно работал.

Этот человек был тяжел не только по отношению ко мне. Помогать отцу его обязали по суду, и отец, который предпочитал с ним не встречаться, получал деньги не от сына, а приходил за ними в школьную бухгалтерию.

Так вот, этот доносчик раскаялся. С ним произошла история вроде той, что случилась с Уваровым в лагере, помните?

Незадолго до того, как меня уволили, Ахманов вдруг вызвал меня в раздевалку (там можно было поговорить наедине):

—    Слушай, Исаак Яковлевич, я тебе сделал много зла, доносы на тебя писал. Прости меня, пожалуйста.

Я спрашиваю:

—    С чего это ты?

Он говорит:

—    Я видел во сне тебя и хотел поцеловать, но мне сказали: ”Нет, ты не достоин”. И велели просить прощения.

Я сказал, что мне от него ничего не надо.

После собрания этот Ахманов со своим дружком, учителем литературы, меня провожал. Ахманов предложил:

—    У меня два дома в Чувашии. Можешь жить, сколько хочешь.

—    Ты не падай духом, — говорил он. — Близко время, когда десять человек из разных народов схватят за полу еврея и скажут: ”Пойдем с вами, ибо мы слышали, что Б-г с вами”.

Действительно, в книгах пророков (Зхарья, 8:23) есть такие слова: ”Так сказал Б-г воинств: в те дни схватятся десять человек из всех народов разноязычных и держаться будут за полу иудея, говоря: пойдем с вами, ибо слышали мы, что с вами Б-г”.

Оказывается, в детстве Ахманов читал Танах.

Больше я его не видел. В школе я уже не работал, а вскоре и вовсе вынужден был бежать из Казани.

Мы с сестрой сидели дома и ждали.

Отец с матерью пришли, когда уже начало темнеть. На них лица не было. Они рассказали, что их уволили с работы. Но не это их волновало: самым опасным было решение забрать детей — Сару и меня. Мы тяжело переживали…

СТАКАН ВОДКИ

Как-то в праздник Шмини Ацерет мы сидели в сукке у Кругляков. Среди гостей был коэн.

В миньяне, где я молился, коэна не было. Давно я не видел коэна в своей синагоге, мне очень хотелось услышать в праздник благословение коэна. За пределами Эрец-Исраэль у ашкеназских евреев ”биркат-коаним” — благословение коэнов — произносят только в мусаф в праздничной утренней молитве, то есть лишь несколько раз в году. А в нашем миньяне получалось и того реже: ни в Рош-а-Шана, ни в Суккот в том году мы биркат-коаним не слышали.

Я попросил:

—    Придите завтра в наш миньян!

Коэн в шутку говорит:

—    Выпьете этот стакан водки — приду!

Я взял да и выпил. Коэну — обещал ведь! — ничего не оставалось, как назавтра прийти и произнести ”биркат-коаним”. Пришел он очень рано, раньше меня, ждал и беспокоился, не повредила ли мне водка. А я — ничего, никакого эффекта она во мне не произвела. Жена долго еще поминала мне это безрассудство.

Иногда я брал сына к бухарским евреям, у которых другой обычай: слушать ”биркат-коаним” ежедневно. Бенцион говорит, что помнит это.

В Израиле так делается и у ашкеназов. Вот уже много лет я, Барух а-Шем, слушаю это благословение ежедневно.

 

Из рассказа рава Бенциона

БЫВАЮТ ЖЕ УПРЯМЦЫ!

Это было давно, лет двадцать назад, а то и больше. Молодая женщина из Самарканда пришла и говорит, что ей нужен гет, потому что она была замужем, ей ставили хупу. Вышла она замуж совсем юной, потом муж сел, и где он теперь, она не знает. Вообще ничего не знает, кроме того, что его сестра живет в Самарканде возле вокзала.

Как же найти этого мужа?

Я искал и так, и сяк и через знакомых в Самарканде добрался наконец до него. Но он в тюрьме! Только через год (а то и два, не помню) я добился, что три человека пошли в тюрьму, поговорили с ним, и он подписал необходимый документ. Получив бумагу с его подписью, я возликовал. Был составлен гет, и я бросился искать эту женщину.

Поехал в Бейт-Шемеш, где она жила. Оказалось, она переехала в деревню. Я искал-искал и попал в эту деревню уже в девять вечера. Стучу в дверь:

—    Я такой-то. Ваш муж уже подписал гет. Хочу показать вам эту бумагу.

Ведь мне еще надо было уточнить, действительно ли это его подпись?! Мало ли что может быть!

Она через дверь отвечает:

—    Не стыдно вам так поздно приходить?

Интересное дело! Я объясняю:

—    Я был в Бейт-Шемеше, но вы оттуда выехали, и пока я узнал ваш новый адрес, пока нашел вас, прошло время. И не так уж поздно, только девять часов.

—    Нет, я вас не впущу.

Я опять стучу. Вышли соседи, слышат, как она говорит: ”Не впущу”.

Говорят ей:

—    Не глупи, еще рано.

Но она мне не открыла.

Пришлось мне приехать назавтра, и опять она боялась меня впустить. С трудом удалось ее убедить открыть дверь, и я сумел вручить ей гет.