— Значит ли это, что я когда-нибудь, буду жить в Эрец-Исраэль? — спросил я.
Тогда, в двадцатые годы, это казалось немыслимым! Но родители отвечали: ”Будешь!”’ — и я решил действовать. Если у родителей есть причины, по которым они медлят, то у меня их нет, и я, получив от Б-га такое обещание, тянуть не собираюсь. Выяснив у прохожих, где находится комиссариат иностранных дел, я отправился туда и спросил главного. Подошел к нему и говорю:
— Разрешите мне выехать к дедушке в Литву (Литва тогда еще не входила в состав- СССР), в город Рагува Паневежской области. Фамилия — Шапиро.
Рав Мойше-Мишл-Шмуэль Шапиро, мой дед со стороны матери׳
— Зачем тебе в Литву, мальчик?
Я простодушно отвечал:
— Мне нужно будет ехать в Палестину, а из России туда не выпускают. Поэтому я хочу поехать в Литву, а оттуда — в Палестину.
Главный что-то черкнул на бумажке.
— А кто твои папа и мама? За такое воспитание сажать надо!..
Не помню, как я убежал оттуда. Только через .много лет я понял, какой опасности подверг отца и мать. Лишь чудом можно объяснить, что их не арестовали. И я хочу здесь признать свою вину. Я поступил неправильно. Но я был молод и наивен, мне было восемь лет. Родителям, благословенна их память, я так никогда об этом случае и не рассказал…»
«Я не знаю другого отца, которому сын был бы столь обязан знаниями, как я — моему отцу, благословенна его память. Это отец учил меня ”алеф-бейт” (еврейскому алфавиту), дал мне знание Танаха (Пятикнижия, Пророков, Писаний), учил со мной ”Шулхан арух” (свод еврейских законов), Мишну, Гемару (составные части Талмуда).
Как отцу это удалось — ума не приложу, но я ни одного часа не учился в школе. При советских порядках и законе об обязательном начальном образовании — это просто чудо. Чтобы я мог общаться на равных с ребятами, отец какое-то время нанимал для меня частных учителей, которые немного занимались со мной по школьной программе математикой, физикой и русским языком. В основном и этими предметами он занимался со мной сам (как и когда отец приобрел эти знания, мне неизвестно, но такое и не спрашивают о талмид-хахаме — человеке, умеющем учиться; он сделал это ради меня, только бы не отдавать меня в школу).
Отец всегда брал меня с собой в синагогу. В шесть лет я уже знал назубок все молитвы и молился наизусть. Однажды — мне было лет восемь — мы с отцом сидели в сторонке и слушали, как шохет (резник, который режет скот для общины; он должен хорошо знать законы шхиты — правильного убоя скота и вообще быть человеком праведным и сведущим в Торе) разбирал мишнает с группой евреев (там было человек тридцать). Отец тихо сказал мне: ”Хочу, чтобы ты знал: здесь он объясняет неправильно״. Я удивился: почему же отец не поправляет шохета?
Занятия закончились, мужчины прочли вечернюю молитву и разошлись. Шохет подошел к отцу, поговорил с ним, и отец, как бы между прочим, заметил: ”Знаете, в мишнает есть одно место, которое не все правильно понимают” — и объяснил. ”Ой, — говорит тот, — а ведь и я объяснил неверно. Надо завтра повторить все заново и исправить ошибку”. Тут я понял, почему отец сперва промолчал. Он не хотел при всех ставить резника в неловкое положение. Этот случай был для меня хорошим уроком.
Отец был очень мягкий и даже застенчивый человек. Он говорил: ”Если кому-то что-то нужно, пусть приходит ко мне и я ему помогу”. А мама была очень активной. Если она знает, что у кого-то в чем-то нужда, то сама туда побежит…»
«В конце двадцатых годов нас из квартиры выселили. Папа был раввин и потому стал ”лишенцем” — его лишили ”права голоса”. И не только, как видите, права голоса, но и жилья. Вместе с семьей.
Детей ”лишенцев” не принимали ни в вузы, ни на работу. Помню грустную историю (я прочел о ней в газете уже в мои студенческие годы): парень окончил университет, и тут выяснилось, что он из ”лишенцев”. Его спросили, почему он умолчал о своем социальном происхождении, и он объяснил, что хотел учиться. ”Это не оправдание”, — возразили ему, отдали под суд и приговорили к заключению.
Моего отца как ”лишенца” отправили на принудительные работы, далеко за город. Каждый день он проделывал пешком многочасовой путь — туда и обратно. Работал отец в поле — другой работы ему, бывшему раввину, не полагалось. Но по субботам отец оставался дома — как ему ни грозили, как на него ни кричали. Следовало ожидать серьезных неприятностей. Однако потом отца все-таки освободили от этих работ по состоянию здоровья, а со временем, благодаря хлопотам его сестры Леи, которая жила в Москве, и совсем отменили статус ”лишенца”. Почему мне и удалось попасть в вуз.
Когда нас выкинули из квартиры, мы сняли комнаты у частника, у него был маленький дом и дворик. Он был очень порядочный верующий русский человек, христианин.
Жили мы трудно, но были рады крыше над головой. Помню, однажды, когда денег не было даже на хлеб, мама хотела пойти занять три рубля. Отец подумал и говорит: — В ”Биркат а-мазон” (благодарственной молитве после трапезы с хлебом) мы постоянно просим: ”Сделай так, чтобы мы не нуждались ни в подарке от смертного, ни в одолжениях его…” Поищи что-нибудь дома, может, найдешь?
Мама поискала, нашла полстакана муки, еще что-то, набрала щепок, испекла пару лепешек, и мы мирно и счастливо прожили три дня, ни у кого не одалживая…»
«Изо дня в день знакомые и соседи твердили моему отцу:
— Ребе, что вытворяет ваш сын? Его поведение и для вас опасно! Ну, неделю он не будет работать в субботу, ну — месяц! Но нельзя же всю жизнь прожить, как на войне! И что из него выйдет? Сейчас, когда ему шестнадцать-семнадцать лет, он мог бы еще учиться и стать инженером, врачом. Но он нигде не учится. Что с ним будет? Простой рабочий тоже должен работать в субботу.
Родители молчали. Мир вокруг становился все мрачнее. Сначала закрыли миквэ, потом шохетам запретили резать мясо, так что людям оставалось либо полностью отказаться от мяса, либо есть трефное. Некоторые выдержали, некоторые — нет. А дети, повзрослев, уже не колеблясь покупали и приносили домой трефное. Потом, в тридцатом году, закрыли синагогу…
Соседи в какой-то степени были правы: куда бы я ни шел устраиваться — везде в субботу надо было работать. Пытался я стать фотографом, часовщиком — везде рабочая суббота. Даже в охранники хотел податься — тоже нельзя: надо в субботу топить печи и отвечать на телефонные звонки. Так я и маялся без работы. Наконец мать, благословенна ее память, предложила: ”Попробуй где-нибудь учиться. Будешь в субботу слушать, а писать не будешь”. (Мать оказалась права — Й.С.).
«Работая в Столбищах, я всю неделю жил в селе, а субботы иногда проводил дома, в Казани. Как- то зимой сорок второго я возвращался из Казани в Столбищи. Из дому я вышел в пять утра.
Хлеб я получал ”по месту жительства” — в Столбищах, а потому дома не поел и был очень голоден. Мороз страшный, минус сорок два. И, что нечасто при таком морозе, валит снег. Все двадцать километров до Столбищ я бежал как сумасшедший и добежал туда за три часа. В восемь я был уже в школе. Но меня ждало разочарование. Пекарня в Столбищах в тот день хлеба не выпекла, потому что из-за мороза не привезли дров.
Учеников нет. Пожалуй, можно было бы разойтись по домам. Но советские власти не любят, чтобы учителя ”простаивали”. Нам дали задание: пройти по деревням и записать детей, которые должны пойти в будущем году в школу. Мне досталось село Большие Кабаны, в пяти километрах от Столбищ.
По-прежнему голодный, иду в Большие Кабаны. Обычно туда вела тропинка, но сейчас ее замело. Я потерял тропу и сбился с пути. Иду по глубокому — выше колен — рыхлому снегу. Приходится прыгать. Я прыгаю, прыгаю, прыгаю. Двигаться все труднее. Тут еще поднялся невыносимый ветер. Чувствую — силы на исходе. Меня вдруг одолело страстное желание (за всю жизнь по сегодняшний день не испытывал такого непреодолимого желания!) — прилечь отдохнуть хотя бы на минутку. Но я вспомнил, что так замерзают, и стал молиться: ”Я единственный сын у родителей, я еще молод, ничего не успел сделать. И что будет с родителями без меня?” Я просил Б-га пожалеть моих родителей. И Я увидел, что есть Тот, Кто ”шомеа тфила” — слышит молитву. (Выделено мною — Й.С.) (Это не значит, что Всевышний тотчас же исполняет то, о чем просишь, но молитва не пропадает впустую!) Сунул я руку в карман и чувствую: там что-то лежит, в бумагу завернуто. Вытаскиваю — кусочек халвы! Мы три хода не то что не ели — не видели ни сливочного масла, ни сахара. А тут вдруг халва! Откуда? Ничего не понимаю. (Оказалось, маме накануне удалось купить кусочек халвы у соседа, и она положила мне в карман эту единственную в доме еду.) Я съел кусочек халвы, и мне сразу стало лучше. Я решил бороться до конца. Я прыгал и прыгал из последних сил и чудом опять попал на тропинку. Дошел до деревни, переписал всех детей и вернулся назад…»
Follow