Рав Ицхак Зильбер и недельная глава Торы: Цав 5781
Написано в главе «Цав«: «Изреки Аарону и его сыновьям, говоря: «Это учение об очистительной жертве (за совершенный грех — Й.С.): на месте, где зарежешь всесожжение, — зарежешь очистительную жертву перед Г-сподом, святая святых она» (Ваикра, 6:18).
Учит рав Яаков бен Ицхах Ашкенази из Янова: «Грехоочистительная жертва должна была быть зарезана пред Б-гом на том же месте, где режут жертву всесожжения. Тогда это защитит жертвователя от позора. Вот доказательства: Жертвы всесожжения приносят за грехи, которые человек совершает в мыслях, и поскольку они неизбежны даже для праведников, — их обычно не очень стыдятся. Другое дело — жертва хатат — за греховные действия, которые человеку, с помощью Небес, избежать по силам. И ему стыдно от того, что он не воспользовался этой помощью, и не смог себя преодолеть! Поэтому и повелел Всевышний приносить эти жертвы на одном и том же месте, чтобы не узнали, что за жертва: всесожжения — за мысли, или грехоочистительная — за действия. Тора заботится, чтобы человек избежал позора! Чтобы углубить понимание приведу похожий пример, где Писание также скрывает грешника от позора:
« Когда выступишь на войну против врага твоего и увидишь коней и колесницы, народ, многочисленнее тебя, то не бойся их, ибо с тобой Господь, Б-г твой, Который вывел тебя из земли Мицраима. И будет: когда близитесь к битве, приступит священнослужитель и говорить будет народу. И скажет он им: Слушай, Исраэль! Близки вы сегодня к битве против ваших врагов, — пусть не робеет ваше сердце, не страшитесь и в смятение не приходите, и не трепещите пред ними. Ибо Господь, Б-г ваш, Он идет с вами, чтобы вести битву за вас с врагами вашими, спасти вас. И говорить будут смотрители народу так: Кто построил новый дом и не обновил его, пусть пойдет и возвратится в свой дом; чтобы не умер он на войне и другой не обновил бы его. И кто насадил виноградник и не почал его, пусть пойдет и возвратится домой; чтобы не умер он на войне и другой не почал бы его. И кто обручился с женой и не взял ее, пусть пойдет и возвратится домой; чтобы не умер он на войне и другой не взял бы ее. 8. И будут еще говорить смотрители народу, и скажут: Кто боязлив и робок сердцем, пусть пойдет и возвратится домой, и не расслабит сердце братьев своих, как свое сердце. И будет: когда кончат смотрители говорить с народом, то поставят воевод во главе народа» (Дварим, 20:1-8). Из всех выделенных мною жирным шрифтом кандидатов на участие в войне с врагом, обратим внимание на того, кто боязлив и робок сердцем. Учит Раши: «Рабби Акива сказал: «Понимай в буквальном смысле: он не может устоять в сомкнутых рядах на поле боя, так ка видит и страшится обнаженного меча. Рабби Йосе Галилейский говорит: «Это боящийся грехов, им совершенных. И потому Тора дает ему возможность оставить поле битвы, как бы из-за дома, виноградника, жены, скрывая истинную причину возвращения — из-за грехов. Чтобы люди подумали: «Быть может, этот построил дом, или насадил виноградник, или обручился с женщиной». Ка видим, чтобы еврея не опозорить, даже сокращают численность армии накануне битвы! И в этом важный нравственный урок Торы для всех поколений!
Наш учитель рав Ицхак Зильбер (זצל) выучил эту истину у своего отца, рава Бенциона (זצל) и она стала его жизненным кредо:
» Отец всегда брал меня с собой в синагогу. В шесть лет я уже знал назубок все молитвы и молился наизусть. Однажды — мне было лет восемь — мы с отцом сидели в сторонке и слушали, как шохет (резник, который режет скот для общины; он должен хорошо знать законы шхиты — правильного убоя скота и вообще быть человеком праведным и сведущим в Торе) разбирал мишнает с группой евреев (там было человек тридцать). Отец тихо сказал мне: ”Хочу, чтобы ты знал: здесь он объясняет неправильно״. Я удивился: почему же отец не поправляет шохета?
Занятия закончились, мужчины прочли вечернюю молитву и разошлись. Шохет подошел к отцу, поговорил с ним, и отец, как бы между прочим, заметил: ”Знаете, в мишнает есть одно место, которое не все правильно понимают” — и объяснил. ”Ой, — говорит тот, — а ведь и я объяснил неверно. Надо завтра повторить все заново и исправить ошибку”. Тут я понял, почему отец сперва промолчал. Он не хотел при всех ставить резника в неловкое положение. Этот случай был для меня хорошим уроком…»
ИСТОРИЯ МОЕГО АРЕСТА
Двух учительских зарплат, что получали мы с женой, на жизнь не хватало. Постоянно приходилось в конце месяца занимать. Как-то перед Песах я занял у знакомого пять рублей. Близился Шавуот (между Песах и Шавуот — пятьдесят дней), а я все не мог отдать долг. Меня это очень угнетало. Тут пришел счет за свет, жена дала мне пять рублей, и я отправился платить. По дороге я решил, что лучше нам пожить какое-то время без света, но вернуть долг…
С этого момента и закрутилось… Я вдруг вспомнил, что еще раньше одолжил пять рублей у другого человека, и поехал отдавать ему. В трамвае я подумал: тот, кто дал в долг позже, может обидеться, а этот, который раньше, наверно, нет. Я сошел на полпути с трамвая и пошел к тому, кто мог обидеться…
Дверь мне открыл милиционер. Впустить — впустил, а выпустить — не выпускает. В квартире все вверх дном, полно милиции — идет обыск. Меня повели ко мне домой. А у меня под кроватью лежал сверток с облигациями Государственного займа…
Тут, по-видимому, требуется объяснение.
Займы, когда государство берет в долг деньги у своих граждан (только сейчас заметил, что в истории моего ареста все завязано вокруг займа и долга!), практикуются в разных странах. Облигация — вроде расписки государства заимодавцам. В ней указаны срок возврата и проценты, с которыми сумма будет возвращена.
Практиковалась такая система и в Советском Союзе. Но заем “по-советски” представлял собой хитрый трюк. Во-первых, облигации приобретались принудительно, а не добровольно, ежегодно — на сумму месячного заработка. Уклониться от этого было нельзя. Во-вторых, погашение займа, то есть возврат денег, предстоял в неопределенном будущем.
Правда, для утешения владельцев время от времени облигации ”разыгрывались” как бы в лотерею. Кто-то, случалось, и выигрывал.
И возврат, и выигрыш были сомнительны, а люди постоянно нуждались. Поэтому они старались продать ”принудительные” облигации, пусть даже дешевле стоимости. Но торговать облигациями закон запрещал.
Облигации принес мне и попросил спрятать один знакомый — пенсионер Моше Народович. Пенсии на жизнь не хватало, и он из каких-то своих расчетов скупил по дешевке большое количество облигаций, но держать у себя боялся. У меня же, он был уверен, искать не станут:
— Если что случится и все-таки найдут, скажешь, что это мои, — и написал на одной облигации свою фамилию.
Жена была против:
— Ицхак, я боюсь!
— Чего ты боишься? — успокаивал я. — Мы же ничем таким не занимаемся, у нас искать не будут.
Естественно, при обыске эти облигации тут же нашли. Когда спросили, чьи они, я сказал — мои. Думал, Народович — человек пожилой, ему арест перенести труднее. А я как-нибудь выкручусь: учитель все-таки, и репутация у меня неплохая. (Выделенно мною — Й. С. — с целью подчеркнуть готовность Учителя на самопожертвование (до такой степени!), чтобы не пострадал другой еврей)
Меня арестовали. Было это как раз накануне Шавуота.
Следующий обыск произвели ночью (дети проснулись, расплакались). Жена, предвидя его, сожгла все, что ей казалось подозрительным. Так пропало много дорогих для нас, а может, и не только для нас, фотографий и писем.
Началось следствие. Каждый раз перед допросом меня ставили в маленькую, как телефонная будка, камеру. Спустя несколько минут я уже чувствовал, что задыхаюсь, вот-вот умру… В последний миг меня оттуда выволакивали и вели к следователю. (Потом о таких пытках я читал у Солженицына.)
Помню имя следователя — Старовер. Он кричал на меня:
— Нет угла, где торгуют облигациями, которого бы я не знал! И тебя там ни разу не видел! Признавайся, чьи они?
Я отвечал:
— Мои.
Допросы были мучительные. Недаром говорят заключенные: полчаса у Следователя — как год в лагере. Когда меня привели на допрос в первый раз, там сидело человек пять. Заговорили они вовсе не об облигациях:
— Мы знаем, ты человек верующий. Объясни нам, что это за Б-г такой. У русских он один, у татар — другой, у евреев — третий. И все говорят, что их Б-г — самый правильный. И вообще — как можно в него верить? Вот мы боремся с религией, закрываем церкви и синагоги. Что же он не вступится, если он есть? Где же он?
А потом и вовсе сменили тон:
— Знаешь что? Мы сейчас не следователи. Просто люди, товарищи. Сидим разговариваем, никому ничего докладывать не собираемся. Докажи нам, что есть Б-г!
Я задумался: говорить или нет? Я чувствовал какой-то подвох. Вдруг они собираются использовать мои слова против меня? Ведь это очень может быть! Что облигации? Облигации — ерунда! Ну, осудят на пару лет. А вот если добавить обвинение в ”религиозной пропаганде”, дело станет посерьезней.
Один следователь, еврей, не задавал никаких вопросов, а сидел молча, но как-то напряженно. По лицу я понял, что ему трудно видеть эту игру. Внезапно он вмешался:
— Знаете, товарищи, мы его не изменим и он нас тоже менять не хочет. Давайте говорить о деле, — и прервал ”дружескую” беседу.
Только тогда я осознал, насколько это было опасно.
Прошло время. Как-то меня вызывают на допрос к этому следователю, Пиндрус его фамилия. Он говорил со мной очень доброжелательно, спросил, чем можно помочь. Я сказал:
— Жена сидит без копейки, а мне в школе положена зарплата. Дайте указание, чтобы ей быстрее выдали деньги.
И он это сделал.
Народович услышал, что меня взяли, пришел в милицию и заявил, что это его облигации, полагая, что меня сразу отпустят. Но вышло только хуже: меня не отпустили, а его посадили, да еще и оформили дело как ”групповое преступление”, а за это, сами понимаете, полагался больший срок.
Потом был суд. Год пятьдесят первый — самое время сталинских репрессий и антисемитских кампаний, так что свое я получил. Отсидел я два года (Й. С. — взяв вину на себя) и вышел по амнистии…»
Рассказывает р. Яков Лернер
ЖИВАЯ ТОРА
Он был очень благородный человек. Благородный, чистый. Живая Тора. Сегодня можно встретить религиозного человека, а тот не на высоте — может нагрубить, нахамить… Реб Ицхак был совсем другой.
Ему не надо было говорить:
— Реб Ицхак, этого никому не рассказывайте!
Почему? Потому что в Торе так написано. В Шульхан Арух написано: если я не сказал вам «идите и рассказывайте», так нет права рассказывать.
Если надо было уступить — он уступал.
Однажды я увидел его в очереди. Там кто-то кричал:
— Дайте мне! Я здесь стоял!
А он пропустил очередь и стоит, молчит…
Реб Ицхак своим поведением учил больше, чем уроками. Он был живой Торой.
Когда работали на советском производстве — он работал очень быстро, и очень аккуратно, и лучше всех, и быстрее всех — и это то, как написано в Торе. И все старались работать, как он, — на совесть. А потом делали перерыв на обед, и все учили Тору.
В субботу на третью трапезу он всегда был у нас в хабадской синагоге. Излагал все ясно, спокойно, просто. Без всяких выкрутасов. И поэтому его все слушали. Объяснял подробно. Если неясно — задавайте вопросы! Я знаю конкретно, что написано, что сказано. А все эти секреты — каббалот—хасидот — спросите у других. Так он говорил. Не хотел влезать в высокие материи, чтобы не запутать других.
Он всегда приводил примеры из Талмуда, из Устного учения, и лишнего слова не добавлял. Учил аккуратно, ясно, стараясь не вставлять своих комментариев.
И теперь, когда у нас в синагоге учат мишнаёт, делают, как он. Как говорил рав Ицхак, не добавляя к тому, что написано.
Главное его качество — он родился выполнять заветы Б-га. Это он знал. Во всех его действиях имел значение только вопрос: что Б-г от этого «выиграет» или «проиграет». И он взвешивал, решал, что важнее, — с одной стороны, я не выполню закон в самом строгом варианте, с другой стороны, обижу кого-то. И вот он решал в соответствии с тем, что написано в Торе, — что важнее.
То, что знаю — говорю. То, что не знаю, не говорю, — как реб Ицхак.
Рассказывает р. Йеуда Аврех
СВОЕ МНЕНИЕ
Рав очень не любил делать людям замечания и каждый раз тщательно взвешивал, делать замечание или нет. Но когда речь шла о нарушениях Торы, то он не считался со своими принципами и делал замечание.
Однажды мы были с ним в одной пекарне, где пекли мацу для всей общины уже несколько дней. Рав пришел в ужас. Он увидел, что печка находится слишком близко от того места, где раскатывают тесто. И он решил, что в таком случае вся маца — хамец! Вся маца — некошерная!
Он стал шуметь, спрашивать, кто там раввин…
К нему привели рава, и он ему сказал, что «смотри, вся твоя маца — это хамец!»
Времени испечь мацу уже не оставалось, и тот вынужден был купить новую мацу…
Раву Ицхаку это было очень тяжело, он очень не любил огорчать людей, но так как он увидел, что это — прямое нарушение закона, то сделал замечание и уже не считался: будет это приятно или нет.
А бывало и наоборот: перед Песахом в ешиве кто-то поставил курицу в неоткошерованную печь… Это обнаружилось, поднялся шум, и, понятно, курицу хотели выкинуть. Рав засуетился, залез чуть ли не с ногами в печку, трогал, проверял, и решил, что курица кошерная. Одна женщина покрутила носом, сказав, что «если это не треф, то не очень-то уж и кошерно…»
Раву это не понравилось, и он сказал, что «сам будет есть эту курицу, чтобы все видели!»
Потом я спросил его:
— Если бы вы выкинули эту курицу, то не беда, а то, что вы забраковали несколько тонн мацы — неужели нельзя было найти какое-нибудь облегчение?
Он ответил:
— Ты должен знать, у нас нет «своего мнения». Мы сами ничего не решаем. Мы все рабы «Шулхан аруха»!
Рассказывает рав Авраам Куперман
ЗАПРЕЩЕНО
Если говорить об «охране своего языка от злословия» (шмират а-лашон), то вы не можете себе представить, сколько рассказов он убрал из книги воспоминаний! Он очень тревожился. Несмотря на то, что писал намеками: вдруг кто-то почувствует себя задетым и обидится?
Можно было бы сказать, что, исходя из интересов читателей, надо оставить, ведь можно было бы так много выучить из этих рассказов, — но рав Зильбер безжалостно удалял то, что может кого-то обидеть, он не делал мицвот за счет аверот.
Как-то один раз я подошел к нему в Йом-Кипур после молитвы «Минха» и перед молитвой «Неила» и спросил:
— Когда тебе кто-то говорит плохое о другом человеке, то запрещено еврею верить в это. Разрешено слушать и принять к сведению и, может быть, опасаться, но верить — запрещено. Я работаю уже лет десять над собой, но так получается, что я невольно верю в то, что мне говорят. Что делать?
Он мне ответил:
— Я не понимаю — написано же в Торе: запрещено!
Первый раз я ясно понял, что праведник не понимает того что ты говоришь, ведь для него все это просто и ясно.
Рабби Нахман из Бреслава написал в своей книге (хотя я не бреславский хасид, но стараюсь у всех подсмотреть понемножку):
«Если ты хочешь добиться чего-то в преодолении себя, в улучшении себя, — не спрашивай праведника, а спрашивай того, кто раскаялся. Потому что праведник не грешил, он не знает, о чем идет речь. А тот, кто грешил и преодолел себя, — он-то знает, как себя победить».