Статьи

Написано в главе «Эмор«: «Не порочьте Мое святое имя, и освящусь среди сынов Израиля» (Ваикра, 22:32).

Рабейну Бехайе написал: » Опорочить Имя Б-га — это самый тяжелый грех. Он тяжелее даже идололопоклонства.  Но есть и исправление для этого греха — освятить Имя Б-га. Речь не идет о том, чтобы человек умирал во славу Творца, но пусть живет и освящает Имя Его своим поведением. Об этом и сказано здесь: «Не порочьте Мое святое имя». А если опорочили, как исправить? «И освящусь среди сынов Израиля».

Рассказывает рав Аарон Твисиг.

Рабби Яаков, мой брат, много лет жил в Беэр-Шеве. В один год, в годовщину смерти моего отца и учителя, он пришел в синагогу, чтобы вести молитву  «Минха«. В тот момент в зале было всего девять человек.

Время поджимало, и в силу необходимости мой брат вышел наружу, чтобы найти десятого для миньяна, но на улице не было видно ни одной живой души. Мимо проходил нерелигиозный парень с длинными волосами и в уличной одежде. Мой брат засомневался, можно ли его добавить в миньян, но в итоге решил, что да. Ведь и хелбена с дурным запахом входит в состав ингредиентов воскурения.

Мой брат подошел к нему и попросил дополнить миньян, но тот даже не понял, о чем идет речь. Брат вежливо ему объяснил, что для молитвы в общине нужно десять человек, а в синагоге есть лишь девять, и если тот войдет, то будет нужное число.

Тогда он услышал в ответ: «Прости, мне это неинтересно».

Мой брат не отчаивался, он попытался затронуть его эмоционально: «Сегодня — годовщина смерти моего отца, молитва и Кадиш направлены на вознесение его души. Если присоединишься к миньяну, благодаря тебе у отца будет блаженство на небесах».

Парень на улице смягчился. Он понимал язык сердца, но все же засомневался: «Я не умею молиться». Мой брат успокоил его: «Не страшно, я дам тебе сидур, покажу, какие отрывки текста читать». Но тот оставался на своем: «Но разве я подхожу для молитвы? Я ведь не религиозный человек…»

Брат стал объяснять: «У каждого еврея есть высокая душа. Всевышний жаждет молитвы каждого из нас. Молитва каждого еврея очень важна на небесах».

Парень выслушал это слова, и его глаза заблестели, он даже чуть не заплакал. С сомнениями он вошел в синагогу, ему дали кипу и сидур, открыв на его на страницах с молитвой «Минха«. Начали молиться. Когда дошли до конца, мой брат подошел к нему, пожал руку и сердечно поблагодарил за большую услугу. Затем они доброжелательно расстались.

Прошло четырнадцать лет. В один прекрасный день мой брат зашел в магазин в центре района Геула в Иерусалиме и увидел перед собой авреха с густой бородой и завитыми пейсами. Рядом с ним было несколько сыновей и дочерей в скромной одежде. Мой брат искал какой-то товар в магазине, когда неожиданно этот аврех обратился к нему с вопросом: «Скажи, пожалуйста, ты меня не узнаешь?»

Мой брат посмотрел на него, пытаясь узнать, но все напрасно: «Прости, не узнаю».

Аврех спросил: «А не жил ли ты в прошлом в Беэр-Шеве?» Получив утвердительный ответ, он продолжил: «Ты помнишь, как однажды искал десятого человека для миньяна в годовщину смерти отца? И на улице нашелся парень с длинными волосами, который согласился присоединиться?»

«Да, ты напоминаешь мне давно забытые события», — сказал мой брат.

«Так вот я и есть тот самый парень».

У брата душа чуть не отлетела. Даже в самом смелом воображении он не мог бы связать того парня с длинными волосами и этого бородатого авреха.

«Знай же, что во многом, что произошло со мной с тех пор, есть и твоя заслуга. Когда я вышел из синагоги, то начал размышлять: этот “фанатик” с пейсами и бородой сказал мне, что я тоже важен для Творца мира, и что Творец хочет услышать мою молитву, и что она может иметь воздействие на небесах. И это были не просто фразы, брошенные, чтобы меня задобрить — ведь по факту он принял меня молиться ради души его отца.

Когда я вернулся домой, — продолжил аврех, — я рассказал жене о моем переживании. Сказал, что в результате у меня сложился другой взгляд на религию и на ортодоксов. В тот день было посеяно первое зерно. Постепенно мы начали менять наш образ жизни, стали соблюдать шаббат, установили кашрут на кухне. Я стал участвовать в уроках по Торе. На следующем этапе мы перевели наших детей в ортодоксальные учебные учреждения.

С тех пор прошло четырнадцать лет, и теперь я усердно тружусь над Торой. Слава Б-гу, мы удостоились того, что наш дом стал местом Торы в святой чистоте», — закончил аврех свой поразительный рассказ.

Эта история известна в нашей семье. Мой брат был скромнейшим из людей и никогда сам себя не хвалил, несмотря на то что был выдающимся знатоком Торы и постоянно ее изучал. В тот день, когда он встретил этого человека, он вернулся домой и заплакал от нахлынувших на него чувств. Супруга попросила объяснений, и он рассказал ей о своей встрече с аврехом в магазине Геулы, и  чудесную историю, которая к этому привела. «Я удостоился того, — сказал брат, — что Всевышний дал мне награду за то, что я проявил уважение к еврею, вселил в него уверенность, что его молитва важна на небесах. Это вызвало переворот в его жизни. Какая великая заслуга!»

Мой брат отошел в мир иной, примерно год спустя после той встречи. Эта историю рассказала его жена во время семи дней траура. В последний день траура в дом вошел сатмарский хасид, чтобы утешить скорбящих, и тоже стал рассказывать эту историю. Члены семьи уже слышали ее из уст вдовы и теперь были удивлены тем, откуда она известна хасиду.

Хасид сказал: «После того, как ваш покойный брат вышел тогда из магазина, туда вошел я и заметил, что продавец стоит в изумлении. Я спросил, что случилось, и продавец ответил, что поражен услышанным только что рассказом. Он указал мне на авреха из Беэр-Шевы, который все еще находился там, и тот пересказал мне всю историю, добавив, что как раз секунду назад из магазина вышел тот, кто помог ему вернуться к религии» («Оцарот»).

В жизни нашего учителя рава Ицхака Зильбера (זצל) было много подобных историй, потому что помогать евреям сделать тшуву — стало одной разновидностью его служения Творцу! Предлагаем вам несколько из них:

ПОСЛЕДНЕЕ ОБРЕЗАНИЕ, ЧТО Я УСТРОИЛ В КАЗАНИ

«Я давал частные уроки математики сыну казанского шапочника по фамилии Ревзин. Был он коммунист и, приводя сына на урок, неизменно демонстрировал мне свою марксистскую эрудицию и пересказывал биографию Карла Маркса. Но еврейская душа была и у него.

У дочери Ревзина родился мальчик. Ревзин пришел ко мне и говорит, что хочет сделать внуку брит, да зять не соглашается. Угрожает бросить семью, если обрезание все-таки сделают.

Я отправился на переговоры, но ничего не вышло. Здесь было дело серьезное, принципиальное. Несколько раз приходил, убеждал как мог — не хочет, и все.

А тут как раз приехал моэль из Свердловска. Побыл в Казани, сделал два-три брита и собрался уезжать. Оставалось всего несколько часов, когда еще можно было сделать брит. Как быть? Придти в семь утра, до того, как отец ребенка уйдет на работу? Ну, не в семь, ну, в семь с половиной. Что пользы? А позже — не могу, самому на работу надо. Решили: давай попробуем все-таки, зайдем…

Было раннее утро, когда мы с моэлем после молитвы явились к Ревзину. Сидим в кухне, беседуем. Старик Ревзин говорит:

—    Что я могу? Я уже говорил с зятем сколько мог, и все без толку. Если бы его хоть дома не было!

Сидим. Мы — в кухне, зять — в комнате: они жили вместе.

Вдруг Ревзин спрашивает у моэля:

—    А ножичек у вас с собой?

Тот отвечает:

—    С собой.

Ревзин говорит:

־ Вы знаете что? Подождите!

Дал знак — пришла дочка с ребенком.

—   Давайте, делайте!

—   Но зять сейчас здесь! Как бы не помешал?

—    Делайте, делайте!

Прямо в кухне — тесно, сквозит — и сделали. Выходит зять. Ну, думаю, сейчас нам достанется! А парень подходит к моэлю, жмет ему руку и говорит:

—    Мазаль тов, дедушка! Еще сын родится — еще раз сделайте.

Ну, что вы скажете про человека? Можно его предсказать? Я и не спрашивал, откуда перемена. Какая разница! Получилось — и хорошо. Свыше помогли.

Съели мы по прянику и разошлись: моэль — на вокзал, а я — на работу.

Это было в пятьдесят девятом году, а в шестидесятом я вынужден был из Казани бежать.

Добавлю только, что этот упрямый зять, как мне передавали, сказал кому-то после моего отъезда:

—    Жаль, что Зильбер уехал. Кто бы мной без него интересовался — делать брит, не делать брит! Кому бы до меня дело было?»

В лагере

БУДНИ И ПРАЗДНИКИ

Спустя месяц после моего прибытия в лагерь наступил праздник Рош-а-Шана. Молитвы я знал наизусть, но все-таки хотелось иметь махзор (сборник праздничных молитв): кто-нибудь еще мог бы по нему молиться. Верьте — не верьте, но махзор мне принес секретарь парторганизации лагеря, еврей Вишнев.

Как я не побоялся прийти к нему с такой просьбой? А я убедился, что он, несмотря на коммунистическое воспитание, человек честный и порядочный. Когда нас никто не слышал, я с ним спорил о Сталине, доказывал, что у того нет пророческого дара (Сталину приписывались самые исключительные качества, включая провидение; опровергать это было смертельно опасно). Не знаю, действительно ли Вишнев так думал, но вот как он объяснял мне плохое отношение к евреям:

—    Представь себе, что у отца два сына. Один работает, делает все, что требуется, а второй отлынивает, любит пенки снимать. Наступает праздник. Кого посадить во главе стола? Того, кто отлынивает и ничего не делает, или того, кто работает, старается? Русский народ строит социализм, а евреи — отлынивают. Они или в торговле, или в науке.

Тем не менее я спросил:

—   Если я дам тебе адрес и попрошу принести книгу, принесешь?

—    Принесу, — говорит.

И он принес мне, кроме махзора, мишнает, Танах и даже карманного формата Агаду. Агада ־ рассказ об исходе евреев из египетского рабства; его читают во время праздничной пасхальной трапезы, которая называется Седер Песах. Передавая книги, Вишнев предупредил:

—    Даже если тебя будут резать на куски, не говори, кто принес.

В девяносто втором году я проводил Седер Песах в ешиве в Москве. Стал рассказывать, как проводил Седер в лагере. Упомянул Вишнева.

Двое из присутствующих оказались супругами из Казани. Они вернулись домой, нашли сына Вишнева (сам Вишнев уже умер), рассказали ему, что произошло, и сын Вишнева тут же приехал в Москву повидаться со мной. Он обнимал меня, плакал и говорил:

—    Мне тогда было пять лет, но я полдню, как папа рассказывал, что в лагере есть еврей, который не работает в субботу.

Я с ним почитал немного Танах, он внимательно, с интересом слушал. Я научил его читать ”Кадиш”, и он прочел за отца и за мать.

Ну что, не пропала доставка махзора там, на том свете? Не пропала! Один этот ”Кадиш” чего стоит!

А на днях Иосиф Вишнев позвонил мне в Иерусалим и просил молиться за него — ему предстоит тяжелая операция.

Значит, лагерь тоже был не зря. Может, я сидел для того, чтобы сын Вишнева позвонил мне с такой просьбой».

ЖУЛИК ЛИ ЗИЛЬБЕР?

В лагере сидели и несовершеннолетние, двенадцати — пятнадцатилетние дети. Их называли ”малолетки”. Это были совершенно отчаявшиеся ребята, опасные, как дикие звереныши. Мимо камер малолеток страшно было проходить: бросали стеклянные осколки в голову. А не проходить я не мог — воду носил. Каждый раз иду дрожу — молюсь, чтобы не попали.

Кое-как я установил контакт с некоторыми из этих ребят, пробовал давать тем, кто постарше, уроки математики, пытался наладить их отношения с родителями, которые их навещали, но у меня, к сожалению, оставалось очень мало времени после работы.

Я старался поддерживать с людьми нормальные отношения, дружил и беседовал со всеми. Со всеми, кроме двоих.

Один, русский, до лагеря был главным инженером одесского завода им. Андре Марти и продолжал работать на этом заводе во время оккупации. Он пытался со мной заговаривать, объяснить свой поступок, но я не мог говорить с тем, кто помогал немцам.

Второй был еврей, главный бухгалтер Казанского университета. Он постоянно высмеивал евреев, говорил о них всякие гадости. Рассядется и начинает:

—    Праведники-то эти — да они все обманщики! Только очки втирают, будто верующие.

И рассказывает про еврейские законы. Мол, есть мясо животного, зарезанного неевреем, нельзя, а шохета нынче днем с огнем не сыщешь:

—    Кто в наше время рискнет резать для них? А они же мясо едят! Жулики! Все как один жулики! Едят трефное (некошерное мясо), а прикидываются верующими.

Или расскажет, что в субботу нельзя работать. Или еще что-нибудь…

Из-за его ”откровений” не оставалось никакой возможности соблюдать законы тайно. Это было страшное предательство.

Однажды в перерыве сидит он, как всегда, со своей компанией, среди них — Азат, татарин, карточный шулер. Плохой был человек. Как-то проигравший стал его обвинять в мошенничестве, так Азат разбил ему голову лопатой.

Сидит этот ”бухгалтер” и болтает на любимую тему — про евреев. А я ношу воду и, проходя мимо них, слышу обрывки разговора. Кто-то оратору возражает:

—    А вот Зильбер как же? Он вроде не жулик!

—    Тоже жулик. Наверняка.

־ Что-то непохоже.

—    Думаете, честный? По еврейскому закону нельзя бриться лезвием. А он же без бороды!

Тут я удаляюсь и ответа не слышу. Потом узнал: кто-то ему объяснил, что я бреюсь машинкой, — сам, мол, в бане видел.

Опять прохожу с ведрами и слышу:

—    Все равно жулик!

Слушатели:

—    Да в чем?

Он начинает рассказывать про Песах: что хлеб нельзя есть, и так далее. (Страшно было слушать: ведь мы могли жить *в лагере по законам Торы только потому, что никто вокруг не знал, что мы делаем.)

Какой-то старый татарин говорит ему:

—    В Песах, мы видели, он и еще один еврей ели что-то белое, мацу.

И в следующий раз слышу:

־ Да жулик он, жулик, нечего говорить.

—    Что еще? — спрашивают.

־ А суббота как же? В субботу ведь работать нельзя.

Ему объясняют, что я в субботу воду не ношу, а прошу других. Он смеется:

—    Да ладно вам! Сколько это может продолжаться? Ну, поработают за него субботу, другую. А потом что?

Тут вскакивает страшный Азат, бьет по скамье кулаком и кричит:

— Нет, мы не допустим! Я буду за него работать, другие будут ־ мы не допустим!

Тот еврей притих.

Прошло несколько дней. Он подходит ко мне и спрашивает:

—    Почему вы со мной не разговариваете?

Я ему сказал правду:

—    Я видел, что вы смеетесь над еврейскими законами, поэтому я с вами не разговариваю.

—    А может, вы со мной поговорите, и я изменюсь?

В общем, стал я с ним заниматься. Прошло время, и в Иом-Кипур он уже постился. Когда человек хочет, он из любой грязи может выбраться…»

МЕРКАЗ КЛИТА — ЦЕНТР АБСОРБЦИИ

В Центре абсорбции в Катамонах (район Иерусалима), где нас поселили, работал один религиозный человек. Звали его Моше. Моше сказал нам: ”Посуда, которая здесь, не для вас”. Мы не могли понять. Мы-то думали: в Израиле все продукты кошерные! Моя жена хотела даже всю нашу посуду оставить в России и купить новую: ”Наша посуда недостаточно кошерна для Израиля”. Но в чем ־ в чем, а в нашем кашруте я был уверен. Так что посуду мы привезли.

Мы входили в автобус, и на нас обращались все взгляды: мы выделялись одеждой. Сейчас этого не замечают, но тогда все носили мини, и я была в Катамонах единственной девочкой в длинной юбке. Как-то мы ехали в автобусе, и кто-то сдернул с маминой головы косынку (религиозные женщины покрывают голову). Тогда религиозные и нерелигиозные были намного более разобщены. Сейчас Израиль очень изменился, появилось много баалей-тшува…

Когда мы приехали, пришла тетя Келя — мамина сестра — и сказала: — Газет не читайте, в кино и в театр не ходите, телевизор не смотрите. Нельзя.

Мы подумали: «Что это такое, что за глупости?”

В свои десять лет я в Ташкенте прочитывала несколько газет в день и считала, что только очень отсталый человек не читает газет. Где мы находимся, что это за место такое? Все какие-то отсталые, ничего нельзя: и религиозные очень отсталые, и нерелигиозные. Куда мы приехали?

Из рассказа Хавы

Да, тогда в России газеты были ”кошерные” — без гадостей, и телевидение — тоже. ”Свободный мир” оказался совершенно непристоен. От него пришлось держаться подальше. Ну да ничего, нам не привыкать, и здесь привыкли понемножку…

Вот интересно: статистика говорит, что в Израиле, при достаточно высокой общей преступности, нет преступности в Меа-Шеарим (религиозном районе Иерусалима) и в Бней-Браке (религиозном городе). А по бедности — они самые бедные в Израиле. И еще утверждают, будто преступность связана с бедностью…

Мерказ клита устроил для новых репатриантов ”празднование Песах”. Что это было за ”празднование”! В йом тов (праздничный день, когда поездки запрещены) повезли на автобусах в кибуц, где на столах лежали и маца, и хлеб (демократия!). Я узнал об этом и пытался предотвратить поездку. Ничего не вышло. Так невинные в своем незнании репатрианты встречали свой первый Песах в Израиле!

Наша посуда еще не прибыла, а приобрести новую на Песах стоило больших денег. Раббанит Финкель предложила Гите организовать праздник для ешиботников, которые на это время не разъезжаются по домам, а остаются в ешиве. Нам предоставили квартиру рядом с ребятами, и жена весь Песах готовила для них еду.

Недостающего для миньяна в Мерказ клита приходилось искать, как в Ташкенте. Собирал Моше — он лучше знал обстановку. Он притаскивал ребят лет тринадцати-четырнадцати из соседних нерелигиозных домов.

Я решил обмануть их. В каком смысле — ”обмануть”? Сказано, что каждое слово Торы действует на человека, оставляет след в его душе. Когда мы кончали молитву, я говорил:

־   Я задержу вас не больше, чем на полторы минуты. Если окажется, что на две, ־ плачу штраф.

Я открывал Тору, недельную главу, и прочитывал два-три стиха. И это стало для них привычным.

Прошло лет пятнадцать. Встречают меня на улице какие-то люди, здороваются. Я спрашиваю:

—    Откуда вы меня знаете?

Они отвечают:

—    Забыл? Ты читал нам из Торы.

Смотрю, кое-кто уже в кипе, а кто-то и в ешиве учится. Говорят: ”Началом были твои псуким (пасук — стих)”. Эти полторы минуты…»